На все запросы в государственные ведомства о судьбе племянника старому ксёндзу до сих пор не было ответа. Но однажды к нему в костёл зашёл один из подпольщиков, пользовавшийся надёжной явкой в стенах католического храма в годы оккупации, работающий сейчас в органах НКВД. Этот человек, занимающий в серьёзном заведении невысокий пост, по-дружески посоветовал священнику пока не высовываться, в связи с негативным отношением Советской власти к церкви, и намекнул на другие обстоятельства в их биографии, имея в виду, что Алесь прибыл в Поставы из оккупированной немцами Польши…
Фрося и старый Вальдемар по-прежнему не теряли надежду, отсутствие вестей всё же лучше дурной вести. Ничего Фрося не могла выяснить и о судьбе Меира с Ривой. Да и где она могла получить такую информацию в это растревоженное событиями время, а тем более в их захолустном городке.
Ей удалось узнать, что несколько еврейских семей после войны вернулись и поселились на краю города, и она отправилась к ним. Фрося смутно надеялась, а вдруг им что-нибудь известно о судьбе молодой пары, всё же врачи в Поставах были очень популярными людьми.
Но все попытки оказались тщетными, эти евреи были в эвакуации и поэтому уцелели. Никто из них не состоял в родстве с Меиром и его женой, они ничего не знали об их судьбе, но обещали обязательно сообщить, если что-нибудь вдруг станет известно.
Глава 24
Время в послевоенный период летело стремительно — дни перетекали в месяцы, а те складывались в годы… Наступил и покатился дальше сорок седьмой год.
Однажды в один из жарких летних дней Фрося привычно для себя возилась на своём маленьком огородике возле домика ксёндза. Она тщательно полола грядки от одолевших сорняков, которые на диво вырастали гораздо быстрей, чем побеги будущего урожая овощей.
На Фросе было одето старенькое полинявшее на солнце платьице, её пышные волосы растрепались на ветру, а босые ноги были перепачканы землёй. Пот выступил на загорелом лице и плечах, она вся ушла в работу и в свои нелёгкие думы…
Вдруг молодая женщина встрепенулась и резко распрямилась, почувствовав на себе чей-то назойливый взгляд. Она внимательно всмотрелась… Из-за ветхой изгороди, скрывшись в тени листьев старой яблони, кто-то испытующе изучал её глазами. Фрося приложила ладонь ко лбу и, сотворив таким образом незамысловатый козырёк от слепящих её ярких лучей солнца, пристально вгляделась сквозь прищуренные веки в человека, наблюдавшего за ней. Сердце подпрыгнуло в груди и резко опустилось, в стоящем за забором мужчине она узнала Степана…
На заплетающихся ногах Фрося побрела между грядок огорода к изгороди. И чем ближе она подходила, тем более явно были заметны перемены, произошедшие с её бывшим мужем. Чёрная повязка закрывала, по всей видимости, потерянный левый глаз, на лбу красовались уродливые шрамы, уходящие под волосы, ставшие не светло русыми, а какими-то пегими от обильной седины. Лицо было бледным, с нездоровым румянцем на впалых, давно не бритых щеках. Он держался рукой за край изгороди, и она увидела, что на некоторых пальцах не хватает фаланг. И самое главное, что больше всего поразило её, это был его затравленный и обречённый взгляд, в котором затаилась поселившаяся навечно печаль.
Подойдя к изгороди, Фрося прошептала побледневшими губами:
— Где Алесь, что ты с ним сделал?..
Степан криво усмехнулся:
— Хорошо встречаешь муженька, вопросом о полюбовничке… Поверь мне, зря ты бросаешься такими несправедливыми словами, а мне есть, что тебе рассказать… Может, всё же впустишь в дом или хотя бы во двор?..
Фрося непослушными руками отворила калитку:
— Заходи, заходи, присядь на лавку, сейчас принесу тебе воды напиться, всё же жарковато сегодня. А в доме дети спят…
Степан вошёл как-то боком, волоча левую ногу, и она увидела насколько он худ и сутул, прежнего удальца-кузнеца было вовсе не узнать. Фрося подала Степану большую кружку студёной воды из колодца, и снова предложила ему присесть на лавку, стоящую в тени около дома, а сама осталась на ногах. Он грузно сел, достал папиросы и прикурил, сломав несколько спичек дрожащими руками.
Фрося стояла в двух шагах от неузнаваемого Степана и буквально буравила его взглядом, ожидая, когда тот начнёт свой рассказ. Сердце сдавила такая тоска, что захотелось завыть раненым зверем.
— Присядь Фросенька, присядь, мой рассказ будет не коротким, да и ты ведь знаешь, какой я говорун… — был бы лучшим, тогда бы, может, и не отвергла, не поменяла бы на другого, умеющего красиво говорить и ухаживать…