— Тот самый? — спросил он, кивнув головой на Серена. — Тот самый, о котором я нагадал, что после меня придет?
— Да, тот самый, — чуть помедля, ответила Мария. Отвечать же ей вовсе не хотелось бы.
— И он выше, чем я… был? — спросил он опять и выпрямился на сиденье.
— Ой, да тут, ваша милость, и равнять нечего, — ответила Мария с напускной мужиковатостью.
— Да, верно, всяко бывает, так вот оно и идет… мы тогда смалодушничали, поступились, скинули цену, мы оба, как, впрочем, все люди делают, да и прогадали — отдались на произвол судьбы: куда кривая вывезет, а ведь собирались жить иначе, продешевили себя, вы на свой лад, а я на свой.
— А ваша-то милость, поди, еще сносно живут? — упросила Мария все так же по-простецки.
— Сносно? — засмеялся он. — Сносно — это означает наполовину невыносимо. Вот именно, живу я поистине сносно. А вы, Мария?
— Покорно благодарим, на здоровье не жалуемся, а ежели когда приналяжешь да взопреешь, так ништо ей, дубовой-то шкуре, зато хлебушка — вдосталь и на водочку станет побаловаться с устатку-то.
Они уже причалили, Сти вышел и распрощался.
— Господи боже ты мой! — промолвила Мария, жалостливо глядя ему вослед. — И подрезало же ему крылушки, эк, ведь как обкарнало человека!
Мирно и однообразно текло время для обитателей Буррехуса — всяк день работа, всяк день и денежка.
Мало-помалу они выбивались в люди, завели работников на пароме, торговали по мелочи и надстроили свой старый дом. Отжили они старый век, прихватили десяток лет в новом, и стукнуло Марии шестьдесят, а там и шестьдесят пять, но держалась она стойко, не хворала, была бойка и проворна, любила и умела поработать, словно ей еще только за пятьдесят перевалило.
Но вот весной тысяча семьсот одиннадцатого года, в день ее шестидесятивосьмилетия, Серен при весьма подозрительных обстоятельствах ненароком застрелил корабельщика из Драгера, и по этой причине его взяли под стражу.
Это был жестокий удар для Марии: и томительное долгое неведение, к чему же приговорят Серена, ибо приговор был вынесен лишь год спустя, в средине лета, и страх, что выйдет наружу старое дело о покушении на убийство Анэ Триннеруп, сильно состарили Марию.
Однажды, еще в начале этой поры ожидания, Мария вышла встретить только что причаливший паром. На борту было двое проезжих, и один из них, странствующий подмастерье, занял все ее внимание, отказываясь предъявить подорожную и утверждая, будто уже предъявлял ее перевозчикам, когда садился на паром, что те, однако, отрицали. Когда же Мария пригрозила парню, что придется ему заплатить по полной таксе, ежели он подорожной не докажет, что он странствующий подмастерье и, как таковой, обязан платить лишь полцены, парень сдался. И лишь разделавшись с этим, Мария заметила другого пассажира, хрупкую фигурку, которая, побледнев нежась в ознобе от только что перенесенной морской болезни, стояла, словно аршин проглотив, закутанная в темно-зеленый грубошерстный плащ, и опиралась на поручни какой-то вытащенной на берег лодки. Ворчливым тоном приезжий спросил, нельзя ли ему будет стать на квартиру в Буррехусе, а Мария ответила, чтобы он сам посмотрел, подойдет ли ему жилье. Затем показала ему каморку, где, кроме постели и стула, стояла бочка водки с воронкой и подставой для слива да несколько бутылей с патокой и с уксусом и, наконец, столик на ножках, выкрашенных под перламутр, и со столешницей из четырехугольных фаянсовых плит, на которых темно-лиловые рисунки изображали сцены из Ветхого и Нового завета. Незнакомец тотчас приметил, что три плиты представляли одно и то же — Иону, извергаемого на сушу из чрева китова, — а когда он накрыл одну из них рукой, у него мороз по коже пробежал, и он сказал, что схватит насморк, если по неосмотрительности своей сядет читать, опираясь локтями на стол.
На расспросы Марии он объяснил, что покинул столицу из-за чумы и хочет переждать здесь, пока мор не прекратится. Ест он лишь трижды на день и терпеть не может ни соленого, ни хлеба из печки. А сам он магистр, ныне алумнус Борховской коллегии, и звать его Холь-берг, Людвиг Хольберг.
Магистр Хольберг был тишайший человечек необычайно моложавого вида, с первого взгляда ему можно было дать примерно лет восемнадцать-девятнадцать, но, присмотревшись ко рту и рукам, прислушавшись к интонациям голоса, нетрудно было догадаться, что он гораздо старше. Держался он особняком, говорил мало и, видимо, неохотно. Но он вовсе не сторонился людей, лишь бы при этом его оставляли в покое и не втягивали в разговоры. Ему доставляло явное удовольствие, когда паром привозил или увозил приезжих или когда причаливали рыбаки со своим уловом, издалека наблюдать за их суетой и прислушиваться, как они перекидываются словечком. Вообще говоря, он очень любил смотреть, как люди работают: все равно, пашут ли, сено ли скирдуют или же лодки на воду спускают. А если кто-нибудь оказывал силу и ухватку поболе обычного, он предовольнехонько улыбался, даже плечи потихоньку расправлял от удовольствия. Прожив месяц в Буррехусе, он начал сближаться с Марией, то есть позволял ей приближаться к себе. И теперь они в теплые летние вечера частенько сиживали вместе, иной раз по часу, а то и по два кряду, беседуя в заезжей, через отворенную дверь которой открывался вид на блестящую водную гладь до самого Мэна, дремлющего в голубоватой смутно-сумеречной дымке.