— Так оно и есть, господин Йенс.
— Вез, поди, только добрые вести?
— Только то, что война объявлена.
— Господи Иисусе! Быть того не может! Да, да! Должно же это было когда-нибудь начаться.
— Так-то оно так, но ежели они столько прождали, то и пождать бы им, покуда народ с урожаем управится.
— Это все сконцам неймется. Право, им. Не запамятовали еще, как их на прошлой войне поколошматили, да и чают, что на этой их легонько почешут.
— Ну, не одни скопцы — зеландцы тоже все о войне помышляют. Знают, что оиа им с рук сойдет. Да уж, самая пора теперь приспела олухам да пентюхам, когда советники в королевстве ума лишились.
— Говорят, однако, что маршал на это туго идет.
— Да какой черт этому поверит? Пускай и так, а проку-то мало мир проповедовать в развороченном муравейнике. Ладно, дождались войны, и теперь, значит, спасай всяк свое. Хлопот да забот не оберешься.
Потом речь зашла о предстоящей поездке, задержалась недолго на плохих дорогах, обратилась назад к Тьеле, перешла на откорм скота и на убой и снова пустилась в странствия.
При этом они никоим образом не забывали про жбан. Пиво ударило пм в голову, и Эрик Груббе, который как раз начал рассказывать о своем путешествии на Цейлон и в Ост-Индию на «Жемчуге», еле мог продолжать рассказ, давясь от хохота, как только приходило на память что-нибудь потешное.
Священник же становился чем дальше, тем серьезнее. Он разомлел и развалился на стуле, но время от времени крутил головой, мрачно глядел перед собой и шевелил губами, словно говорил что-то; к тому же, он жестикулировал одной рукой все усерднее, пока его не угораздило треснуть кулаком по столу. Тут же он опять осел и обмяк, испуганно глянув на Эрика Груббе. Наконец, когда тот поехал расписывать да и завяз на описании безмерно простоватого поваренка, пастор ухитрился-таки подняться и заговорил глухим торжественным голосом:
— Воистину, — сказал он, — воистину! Свидетельствую своими устами… своими устами… что вы есть соблазн человеков и предмет соблазна… Лучше бы вам быть ввержену в море… Воистину! С жерновом на вые и двумя мерами солоду. Две те меры солоду вы мне задолжали. Свидетельствую о сем торжественно и своими устами… Две полнехоньких меры солоду в моих новехоньких мешках… Ибо не мои были мешки… как перед истинным, не мои! Не были и не бывали. Были то ваши собственные старые мешки, а мои-то, новенькие, вы у себя попридержали… А солод-то был гнилой… Воистину так! Воззрите же на мерзость запустения, а мешки мои, и я отплачу… Мне отмщение, и аз воздам, говорю я… Аще не содрогаетесь ли всеми своими ветхими костьми? Старый вы любодей!.. По-христиански бы вам жить… А по-христиански ли будет жить с Анэ Йенсовой и позволять ей морочить голову приходскому священнику, христианскому проповеднику. Вы… вы — любодей крещеный…
В начале речи пастора Эрик Груббе улыбался во весь рот и по-приятельски тянулся к нему рукой через стол, потом двинул в сторону локтем, как бы толкая под бок незримого собеседника, чтобы тот посмотрел, как отменно назюзюкался пастор, наконец таки у него появилось что-то вроде уразумения речи священника, ибо он сразу побелел как смерть, схватил жбан и запустил им в пастора, который закачался, рухнул, опрокинувшись, спиной на стул и, съехав с него, растянулся на полу. Однако упал он только с перепугу, ибо жбан не долетел до него и лежал на краю столешницы. Содержимое разлилось по всему столу и струйками стекало на пол и на пастора.
Свеча догорела почти до самого подсвечника и мигала, отчего в комнате было то светло, то так темно, что синий рассвет заглядывал в окна.
Пастор еще бормотал. Его голос был то низким и угрожающим, то свистящим и визгливым:
— Вы восседаете во злате и багрянице, а я валяюсь здесь, и псы лижут язвы мои… А что возложили вы на лоно Авраамле?! Кою жертву пожрали?.. Ни даже серебряного скиллинга не возложили вы на христианское лоно Авраамово… и поделом вам и муки ваши… и да не омочит никто в воде перста своего ради вас… — И он хлопнул пятерней по луже пива. — Я же умываю руки мои… обе умываю… Я увещевал вас… хе!.. Се грядете вы, грядете во вретище и посыпав главу пеплом… не во вретище, а в двух моих новехоньких кулях… солоду…