— Принц Канарийский, бредить изволите, ежели полагаете, что прошлую ночь я был с вами в компании.
— Так что с тобой, какого дьявола тебе надо? — крикнул нетерпеливо Ульрик Фредерик.
— Господин Гюлленлеу! — ответил Даниэль уже серьезно и поднял на него взор, полный слез. — Пропащий я человек!
— Купчишка ты, мелочишка и больше ничего! Право, купчишка паршивый! Не за шхуну ли свою с селедками трясешься, что у тебя ее швед заберет? Или прискорбно стало, что в негоции твоей застой будет, шафран силу потеряет, а перец да кардамон плесневеть начнут? Эх ты! Копеечная твоя душа! Словно бы честному гражданину другой заботы нет, как думать да тосковать, а не порушат ли у него к чертовой матери его скарбишко, когда тут гибелью пахнет и королю и королевству!
— Господин Гюлленлеу!
— А, не канючь! Проваливай к дьяволу со своим нытьем!
— Нет, господин Гюлленлеу! — произнес Даниэль торжественно и отступил на шаг. — Ибо не сетую я ни на убытки по нашей торговой части, ни на денежный ущерб или что деньги ценность потеряют. На лешего мне сдались селедка да шафран?! Грош им цена! Но чтобы и офицеры и простой народ да гнали меня, как прокаженного или как бесчестного гражданина, — это уж, господин Гюлленлеу, просто грех! Потому я и провалялся всю ночь в траве, скуля, как пес паршивый, которого из дому вышвырнули. Оттого-то и скорчился и скрючился, как самая поганая тварь ползучая. Во скорби и немощи своей воззвал я к отцу небесному и тяжбу с ним завел — почто же единственно меня должно презирать и отвергать? Почто же руку мою должно считать отсохшею и ни к оружию, ни к стрельбе не годною, а в это самое время и челядь и подмастерья вооружаются…
— Да кто же, сатаны и славы его ради, протурил тебя?
— Да вот, господин Гюлленлеу, побежал я себе на валы, как и прочие все бежали. Зайду с одного боку — говорят, что у них и без меня довольно, зайду с другого — издеваются, что они, дескать, горожане, люди простые, а их благородиям, господам дворянам и знатным особам, тут места мало будет, ну и почище того брехали. А в иных местах и так говорили, что калек и знать не хотят, потому как от них-де одна беда, да и пули за ними следом летают, а у них у самих никакой-де охоты нету понапрасну жизнь и здоровье на азарт пускать, взяв к себе человека, которого сам господь бог заклеймил. Домогался я после того у генерал-майора Алефельдта, чтобы меня на какой-нибудь пост определили, а он знай только головой качает да посмеивается: дело, дескать, еще не из рук вон плохо, чтобы затыкать строй обрубками да недомерками, от которых одна помеха, а не подмога.
— А что же ты не сходил к офицерам, знакомцам твоим?
— И к ним ходил, господин Гюлленлеу. Сразу же о серкле нашем вспомнил и побеседовал с двумя умиранами, с Подподольным царем и с Позлащенным рыцарем.
— Ну и помогли тебе?
— Уж так ли, господин Гюлленлеу, помогли, так помогли, господин Гюлленлеу, что накажи их за это господь! Даниэль, сказали они, ступай-ка домой, Даниэль, да знай себе сливы-вишни посасывай! Они, дескать, думали, что у меня политесу станет, чтобы не являться к ним сюда и паяса корчить. Одно дело, что я им в комедианты и шуты гороховые на веселом попивоне гож, ну, а коли они при службе, так чтоб и духу моего тут не было. Ладные ли то речи, господин Гюлленлеу? Нет, грешно этак, право грешно! А что они в питейных со мной запросто якшались, так не затем, что за своего почитали, чтобы мне, дескать, к ним сюда приходить, возомни, что будут со мной знаться и водить компанию, когда должность отправляют. Преиавязчив стал я им, господин Гюл-ленлеу! Мне бы и думать не след, что я могу к ним сюда, на этом самом месте, в компанию затесаться: здесь им потешных дел майора не надобно. Вот что сказали они мне, господин Гюлленлеу! А ведь чего я добивался? Только и просил, чтобы жизнь свою отважить бок о бок с прочими градскими людишками.
— Н-да… — сказал Ульрик Фредерик, позевывая. — Понимаю, обидно тебе, что во всем этом деле без тебя обходятся. Да к тому же, верно, и впрямь скучновато покажется сидеть да потеть за прилавком, когда судьба королевства решается здесь, на валах. Что ж, и тебя возьмем в дело. Ибо… — Он недоверчиво смерил Даниэля взглядом. — А тут нет подвоха, мастер, а?
Малышка затопал о землю от ярости. Побледнел он как беленая стена и заскрежетал зубами.
— Ну, ну, полно! — продолжал Ульрик Фредерик. — . Верю тебе. Но ведь не можешь же ты притязать на то, чтобы тебе верили, как если бы ты имел право дать честное слово дворянина. Да помни: свои же тебя первые отвергли и… Чу!