Тут у него опять начался приступ, и, корчась и стоная от резких болей, он стал ругаться такой поносной бранью и так богохульно, что священник побледнел от ужаса и досады и молил бога даровать ему крепости и силы убеждения, дабы дано ему было открыть сей закоснелой во грехах, заблудшей душе доступ к истине и благолепному утешению веры. А когда больной опять успокоился, он снова начал:
— Сударь! Сударь! Слезным голосом взываю к вам и молю оставить столь омерзительную ругань и божбу. Вспомните, что секира уже у корней древа, и быть ему вскоре срублену и кинуту в огонь, когда будет бесплодно оно и в последний час не покроется цветом и не завяжет плода. Оставьте ваше нечестивое упорство и падите, исполнясь раскаяния и молитвы, к стопам спасителя нашего…
Ульрик Христиан, когда пастор начал говорить, уселся на изголовье, а теперь грозно указывал на дверь и выкрикивал:
— H’raus — поп! H’raus![21] Марш! Не потерплю тебя боле!
— И, сударь мой, — продолжал священник, — если вы ожесточаетесь, отчаясь снискать прощения, ибо непомерна гора грехов ваших, то внемлите, ликуя, что неисчерпаем есть кладезь милосердия господня.
— Да уйдешь ли ты, пес ты оголтелый, поповская твоя образина?! — зашипел Ульрик Христиан, стиснув зубы. — Eins, zwei![22]
— … и будь грехи ваши алее крови и даже аки пурпур сидонский…
— Rechts um! [23]
— …он сотворит их белыми, яко ливанскую…
— Так разрази тебя сам святой Сатана и все ангелы его пречистые! — взревел Ульрик Христиан, спрыгивая с кровати. Выхватил из оружейницы шпагу и сделал энергичный выпад в священника. Но тот проворно укрылся в боковой комнате и захлопнул за собой дверь. Разъяренный Ульрик Христиан побежал к двери, но, сразу обессилев, грянулся об пол, и его должны были отнести на кровать. Шпагу же он взял с собой.
Остаток полдня прошел в дремотном спокойствии. Болей не было, а усталость, овладевшая Ульриком Христианом, показалась ему приятной и желанной. Он лежал и смотрел на крапинки света, проникавшие сквозь нити ткани, которой было занавешено окно, и считал черные кольца на железной решетке. Порой он улыбался — если вспоминал погоню за попом, и раздражался лишь тогда, когда Анэ Башмачница уговаривала его закрыть глаза и постараться заснуть.
Вскоре после полудня раздался громкий стук в дверь, и сразу же после этого вошел священник от Троицы, магистр Йенс Юстесен. Высокий дебелый мужчина с грубыми, крупными чертами лица, черными, коротко остриженными волосами и большими, глубоко запавшими глазами сразу же подступил к постели и поклонился:
— Здравствуйте!
Как только Ульрик Христиан увидел, что у его постели опять поп, он так разъярился, что затрясся с ног до головы, а брань и божба градом сыпались и на пастора, и на Анэ Башмачницу, которая не может получше оберечь его покой, и на царя небесного со всеми святыми.
— Умолкните, несчастный вы человек! — загремел господин Йене. — Что пустословить тому, кто одной ногой уже в гробу? Приберегите-ка еще тлеющую в вас искру жизни лучше на примирение с господом богом, а не тратьте ее на брань и препирательство с людьми. Вы поступаете подобно тем беззаконникам и преступникам, которые, видя, что приговор им изречен и что не избегнуть им клещей и топора, уже припасенных для них, и вот грозятся они в мерзком бессилии своем, и богохульствуют, и, обезумев, поносят господа бога нашего срамными словесами, дабы набраться крепости и помощию оной держаться на море прямо-таки звериной сокрушенности, трусости расслабленной и рабского неутешного раскаяния, в каковом напоследок этакие молодчики и тонут и чего они, пожалуй, поболе страшатся, нежели смерти и мук смертных.
Ульрик Христиан слушал спокойно, покуда не вытянул украдкой из-под перины шпагу, — тогда он крикнул: «Поберегись, поповское пузо!» — и сделал выпад в господина Йенса, по тот уверенно парировал удар своим широким требником.
— Бросьте пажеские замашки! — сказал он насмешливо. — Для них мы уже вышли из годов. А ты там, — и он повернулся к Анэ Башмачнице, — оставь-ка лучше нас одних.
Анэ ушла. Священник придвинул свой стул к кровати, а Ульрик Христиан положил шпагу перед собой на пуховик.
Потом священник пустился красно говорить о грехе и воздаянии за грехи, о любви господней к роду человеческому и о смерти на кресте.