— Вот и ладно! — продолжала она. — Ступай-ка сюда и садись! Но прежде ты должен стать на колени, вздыхать и умолять меня смилостивиться, потому что я вот уже третью ночь сижу здесь и тебя караулю. И вчера и третьего дня понапрасну сидела, ждала да так тосковала, что свету не взвидела.
Она угрожающе подняла руку;
— На колени, сударь мой, господин Изменник! И умоляйте, как если бы умоляли о жизни вашей!
Сказав это с шутливой торжественностью, она улыбнулась и повторяла полуумоляющим-полунетерпеливым топом:
— Подойди же и стань на колени, ну, подойди и стань!
Ульрик Фредерик почти сердито оглянулся вокруг: смехотворно было становиться на колени здесь, в чулане у Кристоффера Урне, однако он опустился на колени, обнял ее за талию и спрятал лицо у нее на груди, но не сказал ни слова.
Молчала и она, смущенная и испуганная. Она заметила, что Ульрик Фредерик бледен, вид у него измученный, а во взоре робость и тревога. Рука ее беспечно играла его волосами, а сердце колотилось от страшного предчувствия.
Долго сидели они в такой позе.
Вдруг Ульрик Фредерик вскочил.
— Нет, нет! — воскликнул он. — Так длиться более не может! Видит господь бог, отец наш небесный — ты мне милее жизни, так что и помыслить никогда не смогу, как это мне жить без тебя. Но что в том проку? К чему это приведет? Ведь все они ополчились противу нас с тобой. Никто слова утешительного не промолвит, любой и каждый от нас отворачивается. Как завидят меня, так ежатся, словно тень на них надвинулась, а бывало, приду, так словно солнышко на них глянуло. Совсем один я остался, София, один-одинешенек! Да, знаю, знаю — ты меня остерегала, и совестно мне, и зазорно, и грешно обращаться с такой просьбой, но снедает меня этот раздор, высосал из меня бодрость и достоинство, и вот, сгорая от стыда, и все же малодушно и униженно прошу тебя: уволь меня, верни мне мое слово, девица моя ненаглядная!
София поднялась — стояла твердая и холодная, как статуя, и строго глядела на него, пока он говорил.
— Я беременна, — сказала она спокойно и решительно.
Скажи она «да», освободи его, Ульрик Фредерик — он чувствовал это — не принял бы дара: он бросился бы благоговейно к ее ногам. Будучи в ней уверен, он пошел бы наперекор и королю и всем. Но она не сделала этого, она только дернула за цепь, чтобы показать ему, как крепко он привязан.
О, не зря говорили, что она умница!
Все в нем так и закипело. Он готов был броситься на нее, сдавить ей белое горло, чтобы вырвать у ней правду, чтобы заставить ее выложить перед ним каждый лепесточек розы любви со всеми его складочками и оттенками, дабы мог он наконец увериться! Но он сдержался и сказал, улыбаясь:
— Ну-ну! Знаю… Я просто пошутил, ты же сама понимаешь.
София тревожно взглянула на него: нет, не просто пошутил, нет! Если это шутка, то почему же он не подошел и не поцеловал ее, зачем остался стоять в тени, так что видны были только глаза? Нет, он не шутил! Спросил так же серьезно, как она ответила. Ах, этот ответ! Она смутно чувствовала, что она потеряла, ответив так: он не оставил бы ее, если бы она сказала «да».
— О, Ульрик Фредерик! — заговорила она. — У меня только и думы было, что о нашем дитяти, но коль я тебе больше не мила, то ступай, ступай отсюда и устраивай свое счастье — удерживать тебя я не стану.
— Не понимаешь разве, что я просто пошутил? Уж не думаешь ли, что я мог бы выклянчить назад свое обещание и улизнуть с ним на позор себе и на подлое посрамление?! Ведь пришлось бы мне, — продолжал он, — всякий раз, как подыму голову, бояться, что взор, видевший мое бесчестие, встретится с моим и заставит его опуститься долу.
И он искренне думал так, как говорил. Если бы она любила его столь же горячо, как он ее любил, — тогда возможно, а теперь — ни за что на свете!
София подошла к нему, положила голову ему на плечо и заплакала.
— Прощай, Ульрик Фредерик! — сказала она. — Ступай, ступай! Даже если бы малым волоском могла тебя привязать, и то не стала бы держать; только заскучай ты — тут же и отступилась бы.
Он нетерпеливо затряс головой.
— Душа моя София! — сказал он, высвобождаясь из ее объятий. — Нечего нам друг перед другом лицедейничать. Долг мой и пред тобой и пред самим собой — чтобы священник соединил наши руки. Только наспех этого не сделаешь, и посему будет это через несколько дней, но произойдет во всей тайности, ибо нет резону восстанавливать против нас людей пуще прежнего.
София ничего не посмела сказать на это, и они уговорились, где и как это будет сделано, и наконец нежно распрощались.