Муж Марии, Палле Дюре, сын полковника Клауса Дюре, владельца поместий Сандвиги Крогсдаль, а впоследствии и Винге, и супруги оного Эделе, дочери Палле Род-стена, был низенький, тучный человечек с коротенькой шеей, проворными движениями и решительным выражением лица, несколько обезображенного, впрочем, родимым пятном во всю правую щеку.
Мария презирала мужа.
Он был так же скуп и мелочно расчетлив, как и Эрик Груббе, но был он, в сущности, человек дельный — сметлив, ухватист и смел. Вот только чувство чести отсутствовало у него полностью: плутовал он, надувал и мошенничал, как только подвертывался случай, и ни разу не засовестился, когда его уличали. Он позволял отругать себя как собаку, лишь бы это дало ему хоть скиллинг доходу, и притом нимало не прекословя. А когда знакомый или родственник препоручал ему покупку пли продажу или же какое-либо иное доверительное дело, Палле Дюре никогда не задумывался обернуть это доверие к своей выгоде., Несмотря на то, что брак был для него, в первую очередь, сделкой, он гордился тем, что женат на разведенной жене самого наместника, что, впрочем, ничуть не мешало ему величать ее и обращаться с ней на такой лад, который представляется несогласимым с оным выше помянутым чувством. Не то чтобы Палле Дюре был как-либо необычно груб или самодурствовал, отнюдь нет! Но он относился к тому сорту людей, которые от гордой и самодовольной уверенности в своей собственной непогрешимости — как люди, каких много, по всем статьям нормальные и корректные, — не могут удержаться, чтобы не дать почувствовать свое превосходство другим, в этом смысле не столь удачливым, и чтобы с противной наивностью не выставлять себя за образец для подражания… А Мария-то, уж конечно, была не из удачливых: и развод ее с Ульриком Фредериком и расточение материнского наследства — разве это не было отъявленным, вопиющим непорядком?
Вот, следовательно, каков был человек, ставший третьим в тьельском житье-бытье, и ни одно из его качеств не могло дать надежды на то, что он окажется способен скрасить или смягчить эту жизнь, чего он, впрочем, и не думал делать. Вечные раздоры и неурядицы, взаимные обиды и перекоры, обоюдное старание досадить — вот что тянулось изо для в день.
Мария отупела от этого, и вся цветочная нежность, аромат и прелесть, которые до сих пор пышными, пусть и необузданными, а нередко причудливыми арабесками вплетались в ее жизнь, — все это увяло и умерло навек.
Грубость как мысли, так и речи, плоское, холопское шипение в великом и благородном и отчаянно-наглое презрение к самой себе — вот что принесли ей эти шестнадцать лет в Тьеле.
И еще одно.
Ее одолела полнокровная чувственность, неуемная жадность до житейских услад — великое удовольствие поесть-попить, мягко сидеть да мягко спать, сладострастное Гиаженство одурманиваться пряными запахами и пристрастие к роскоши, которого ни вкусу было не сдержать, ни красоте облагородить, — все такие страстишки, какие она еле-еле да кое-как утолить могла, однако от этого ненасытность ее ничуть не ослабевала.
Мария располнела и стала бледной, а во всех движениях у нее появилась леностная, истомная медлительность. Взгляд бывал чаще всего пустым и невыразительным, хотя и загорался иногда каким-то странным сиянием, и вошло у нее в привычку складывать губы в неизменную, ничего не говорящую улыбку.