Идет тысяча шестьсот восемьдесят восьмой год… Ночь, и тьельские конюшни горят…
Мечущиеся языки пламени взлетали, прорываясь сквозь густой красно-бурый дым, и озаряли поросший травой двор усадьбы, приземистые хозяйственные пристройки, белые стены барского дома и даже черные макушки деревьев в саду, вздымавшихся над крышей. Дворовые и сбежавшийся отовсюду народ бегали от колодца к месту пожара, таская ведра и ушаты с водой, сверкавшей как огонь. Палле Дюре метался с места на место, волосы у него раскосматились, в руке были зажаты красные грабли. А Эрик Груббе, читая молитву, валялся на вытащенном из огня старом ларе для соломы и с возрастающим страхом следил, как пядь за пядью продвигается огонь, и жалобно вопил всякий раз, как только пламя вздыхало полной грудью и торжествующе вскидывалось над домом бешеным крутнем и вихрем искр.
Мария тоже вышла во двор, но взгляд ее преследовал иную цель, нежели пожар.
Она смотрела на нового кучера, который выводил перепуганных огнем лошадей из переполненной дымом конюшни. Косяки и притолоку у дверей выломали, а когда, к тому же, снесли по обе стороны жиденькую стенку из сырцового кирпича, проход стал вдвое больше. Через этот-то проход кучер и выводил коней, по двое зараз. Сильные животные, совсем одуревшие от дыма, дыбились и неистово рвались в стороны, лишь только резкий, скачущий отблеск пламени попадал им в глаза, и было похоже, что вот-вот разорвут кучера на части или затопчут, а он не выпускал поводьев и не падал. Он пригибал коням морды к земле и тянул их вперед, где бегом, где вприпрыжку, где волочась за ними, — через весь двор, и выпускал их, только проведя через ворота в сад.
Лошадей в Тьеле было много, и Мария Груббе могла вдоволь любоваться этой красивой богатырской фигурой, которая боролась с горячими конями, то чуть не повисая на вытянутой руке, поднятой вверх вздыбившимся жеребцом, то яростно отпрядывая и упираясь изо всей мочи ногами в землю, то вновь понукая и погоняя лошадей на мах и скок — и все это теми мягкими, эластичными, пружинистыми Движениями, которые присущи всем непомерно сильным людям.
Короткие холщовые штаны и смурая рубаха из крашенины, которой пожар придал желтоватый отсвет, обозначив складки на ней глубокими тенями, резко обрисовывала великолепные формы и красиво и непринужденнопросто гармонировала с румяным цветом лица, легким белокурым пушком над губой и на подбородке и густыми светло-русыми взлохмаченными волосами.
Старостой Сереном прозвали этого двадцатидвухлетнего богатыря. Собственно говоря, имя его было Серен Соренсен Меллер, а прозвище он получил по отцу, который был старостой на барской усадьбе в Борнуме.
Лошадей спасли, сарай сгорел, огонь на земле затушили, и люди после бессонной ночи пошли по домам соснуть хоть часок до рассвета.
Мария Груббе тоже вернулась в постель, но не спала. Лежала и думала, то краснея от своих дум, то тревожно мечась, словно боялась их.
Наконец встала.
Одеваясь, улыбнулась себе с презрительным сочувствием. Вообще-то, у нее было заведено ходить в будни неприбранной, неряшливой, одетой во что попало, чтобы при случае тем паче нарядиться попышнее и не столько со вкусом, сколько так, чтобы в глаза било. Но сегодня было иначе: она оделась в старенькое, но чистое синее домотканое платье, повязала на шею пунцовый шелковый платочек и достала миленький, простенький чепец, но потом передумала и выбрала другой, который своей загнутой оборкой с желтыми и коричневыми цветочками и назатыльником из поддельной серебряной парчи совсем не шел ко всему остальному. Палле Дюре подумал, что Мария собралась в город посудачить о пожаре, но сказал самому себе, что лошадей ей не будет. Однако она осталась дома. Но работа не спорилась — такое на нее нашло беспокойство. Она бросала одно, принималась за другое, чтобы тут же бросить и это. Наконец она вышла в сад, надо-де поправить, что попортили и потравили лошади прошлой ночью. Но проку от нее там было немного — она больше все сидела в беседке, сложа руки и задумчиво глядя перед собой.
Овладевшее ею беспокойство не унималось, а напротив того, день ото дня усиливалось, и у нее возникло внезапное пристрастие бродить одной по дороге к Фаструпской роще или в нижней части сада, на самых его задворках. И муж и отец бранили ее за это, но она, словно оглохла, и ухом не вела, даже не удостаивая их ответом, и тогда они решили, что лучше всего будет оставить ее ненадолго в покое, благо еще дела немного.
Примерно неделю спустя после пожара Мария под вечер отправилась на привычную прогулку к Фаструпской роще и проходила по самому краю далеко раскинувшихся, высотой по грудь, порослей дубнячка и шиповника, когда вдруг увидала на опушке, прямо у зарослей Серена Старосту, который лежал, вытянувшись во весь рост и закрыв глаза, как будто спал. Подле валялась коса, а вокруг и поодаль лежала накошенная трава.