— Серен, Серен! Ох, да впусти же меня, Серен! Пусти меня! Что? Ох, да открой же! Нет, нет! Ох, господи! Удавится он, а я тут стою. Открой же, Серен, Христом богом прошу, открой! С первого взгляда полюбила я тебя. Не слышишь ты, что ли? Нет мне никого на свете милее тебя, никого! Слышишь, Серен, никого!
— Ой ли? — раздался хриплый и неузнаваемый голос Серена у самой двери.
— О, слава тебе господи во веки веков! Да, Серен, да, да, да! Правда это, правда, сущая правда! Клянусь тебе всеми святыми, клянусь всем, чем можно поклясться, что люблю тебя всей душой и всем сердцем. Ну, слава тебе господи!
Серен отвязал бечеву, и дверь отворилась.
Мария метнулась в комнату и кинулась ему на шею, радостно всхлипывая и смеясь.
Серен стоял обалдевший и сбитый с толку всем происшедшим.
— Ах, слава создателю, что ты опять со мной! — восклицала Мария. — Ну, а где же ты хотел это самое?..
Скажи-ка мне теперь! — И она с любопытством оглядела людскую с неприбранными постелями, на которых как попало валялись выцветшие подушки, слежавшаяся солома и замызганные холщовые простыни.
Но Серен не отвечал. Он грозно смотрел на Марию.
— А чего же ты прежде не сказывала? — вымолвил он и шлепнул ее по плечу.
— Прости, Серен, прости! — заплакала Мария и прижалась к нему, просительно заглядывая ему в глаза.
Удивленный Серен нагнулся и поцеловал ее. Он был совсем ошеломлен.
— Стало быть, не комедь представляла и не привиделось мне? — спросил он шепотом.
Улыбаясь, Мария покачала головой.
— Эк, чертовщина! Вот поди ж ты! И на ум не пало бы!
Поначалу отношения между Марией и Сереном удавалось хорошо скрывать. Но когда постоянные отлучки Палле Дюре в Рандерс и его пребывание там в качестве королевского комиссара лишили их обоих осторожности, то тьельская дворня раскусила в чем дело. Парочка же, увидев, что их тайна раскрыта, и не думала больше таиться, а жила себе так, словно Палле Дюре находился не в Раядерсе, а на краю света. С Эриком же Груббе они и подавно не считались. Когда старик грозил Серену костылем, тот грозился в ответ кулаком. А когда бранил Марию и пробовал образумить ее, та донимала старика, выкладывая ему уйму всякой всячины и отчитывая его же самого и не повышая притом голоса более, чем бывало нужно, чтобы старик хоть что-нибудь расслышал, ибо он стал совсем туг на ухо, да вдобавок из-за плешивости и подагры ходил в колпаке с плотно подвязанными наушниками, отчего слух, понятно, не улучшался.
А что Палле Дюре ни о чем не догадывался, виноват был, конечно, не Серен, который от юношески необузданной любви не задумывался — даже когда барин бывал дома, — в сумерки или когда придется наведываться к Марии прямо в господские покои, и не один раз спасался незамеченный лишь благодаря удобному расположению чердачной лестницы.
Его отношение к Марии было неровным, ибо ему иной раз взбредало на ум, что она гордая и презирает его. Тогда он становился капризным, деспотичным и безрассудным, обращался с ней суровее и грубее, чем сам того хотел, лишь бы кротостью ее и покорностью опровергнуть и уничтожить свои подозрения. Но чаще всего он бывал добр, уступчив и податлив. Только Марии надо было остерегаться и не жаловаться на мужа и отца, не расписывать, что с нею слишком уж несправедливо обходятся, ибо тогда Серен бесился и клялся размозжить башку Палле Дюре и придушить за тощую шею Эрика Груббе, и притом его так забирало за живое тотчас же исполнить угрозу, что лишь слезами да мольбами и можно было его успокоить.
Но из всего, что могло влиять отрицательно на отношения между Сереном и Марией, ничто так не влияло и не портило этих отношений, как постоянные издевки дворовых. Им, разумеется, было не по нутру, что барыня любится с кучером, что был он свой брат, а поставлен — не сравнить против них, дворовых, да вдобавок он, особливо когда барин в отлучке, еще и власть имеет, на которую у него не больше права, чем у них. Поэтому они изводили Серена и донимали его на все лады, так что тот часто бывал сам не свой и собирался то сбежать, то лишить себя жизни.
Но пакостничали ему, ясное дело, больше всего девки.
Однажды вечером в застольной лили свечи.
Мария стояла у кадки с соломой, в которую была опущена медная льячка, и обмакивала в нее фитили, а пивоварка Анэ Триннеруп, двоюродная сестра Серена, давала салу стечь с них каплями в желтую глиняную миску. Повариха подносила и уносила черенки с фитилями, подвешивала их к свечной стойке и убирала свечи, когда они становились достаточной толщины.