— Про меня, что ль, толкуете? — допытывался Серен. — Коли про меня, так и не виляйте, а выкладайте напрямки.
— Про тебя! — ответил егерь, нажимая на это слово и с откровенной решимостью глядя на Серена. — Да, Серен, про тебя! Господи боже ты мой!.. — Он сложил руки и, казалось, с головой ушел в свои мрачные размышления. — Серен, — начал он снова и утер себе нос, — пропащее твое дело, Серен, наперед тебе скажу, пропащее. — Егерь говорил, как по книге читал. — Обернись, Серен! Вон тебе виселица и плаха, — и показал на барский дом, — а вон там тебе и жить по-людски и помереть по-христиански. — И он широким жестом повел рукой по направлению к конюшне. — Ибо казнят тебя смертию, повесив за шею, по священному слову уложения законов. Так и знай! Вот оно как! Поразмысли-ка сам хорошенько.
— Эва! — строптиво ответил Серен. — А кому же изветить на меня?
— Вон оно что! Кому изветить? — повторил егерь таким тоном, будто открылось некое обстоятельство, сильно ухудшающее дело. — Кому на тебя изветить? Эх, Серей, Серен! Да ты, погляжу, еще и дурень безмозглый, прямой ты обалдуй, накажи меня бог! — И продолжал он уже вовсе не торжественным тоном. — По мне, так дурь одна — гоняться что оголтелый за этакой бабищей, да в годах. При таком-то деле, какое ты затеял, того и гляди, что головы не сносить. Ну, будь она помоложе — куда ни шло!.. А то ведь, прости боже, сущий сатана в юбке. Кинь-ка ты ее сизомордому на здоровье. Баб, слава тебе господи, и без нее вдосталь.
У Серена не хватало ни духу, ни охоты растолковывать им, что невмоготу ему жить без Марии. Он и сам стыдился своей безрассудной страсти, но сознаться в ней значило бы спустить на себя всю свору парней и девок. Поэтому он врал и отпирался от своей любви.
— Знамо так, — говорил он, — только смекайте, люди добрые: у меня ноне ригсдалер завелся, а у других ни гроша. Да, глянь, то тряпица перепадет, то лоскут какой. Раз по разу да и повез на возу, хвать-похвать, ан, сундук-то и полон, дружки милые! А понабью мошну, так боком-боком, да и в сторонку. Тогда и вы — пытай счастья, кому любо.
— Так-то оно так, — ответил Серен-Егерь. — Да только, по мне, это называется с веревкой на шее деньги воровать. Спору нет, оно небось ублажительно, когда тебя и платьем дарят и серебром, а еще, поди, милее того на постели валяться да потягиваться, да хворым прикидываться, чтобы тебе с барского стола и винца снесли, и мясца, и всякой снеди лакомой. Но шила-то в мешке не утаишь, особливо где людей много: народ, он видит, правда-то выйдет наружу — тут тебе и крышка!
— До того ни в жисть не дойдет, — сказал Серен, уже приуныв.
— А как же! Что тот, что другой рады бы радехоньки ее с рук сбыть, да и сестры у ней и зятья не таковские, чтобы промеж своих ввязываться, ежели она может наследства решиться.
— А, леший побери! Все одно она пособит мне.
— Пособит, мыслишь? Да ей впору будет, как бы самой себя сберечь. Столько уж с ней неладов бывало, что и не сыщется, поди, никого, кто бы ей хоть самую малость помог.
— Ну, пущай так! — сказал Серен, уходя в свою клетушку. — Угроза в гроб не вгонит.
С того дня Серену, куда он ни сунься, куда ни пойди, приходилось выслушивать мрачные намеки на плаху, на виселицу и на каленые щипцы. И в конце концов он, чтобы не поддаваться страху и набраться храбрости, стал прибегать к водке. А поскольку Мария постоянно подсовывала ему денег, то поневоле он не бывал трезв. Постепенно он становился равнодушнее к угрозам, но был осмотрительнее, нежели прежде, больше держался на людях и реже наведывался к Марии.
Под рождество, когда Палле Дюре вернулся и остался дома, встречи между Сереном и Марией почти прекратились. И тогда Серен, думая уверить дворню в том, что все это — дело прошлое, и таким образом помешать им накляузничать хозяину, пустился для виду заигрывать и любезничать с Анэ Триннеруп и провел всех, даже и самое Марию, хотя та и была посвящена в его замысел.
На третий день праздника, когда почти все были в церкви, Серен стоял на углу господского дома и играл с собакой. Вдруг он услышал голос Марии, который звал его, как показалось ему, из-под земли.
Серен обернулся и увидел лицо Марии у самой земли, в оконце соляного погреба.
Мария была бледна, а заплаканные глаза дико и боязливо смотрели из-под мучительно сдвинутых бровей.
— Серен, — сказала она, — что же я тебе сделала, что ты меня разлюбил?
— А не так, что ли? То самое и делаю, что надо. Мне без того нельзя. Аль не смекаешь? Застоять себя надо, коли тутошние только туда и гнут, чтобы меня извести либо со свету сжить. Не бреши почем зря и не встревай не в свое дело, коли не хочешь, чтобы меня пристукнули.