Серен-Староста перекрыл шестеркой.
— Ой, ой, ой! — взвыл Расмус. — Да неужто же он в папы римские метит? Какого лешего ты козырей солишь, Сальман?
Он сбросил, и Серен забрал взятку.
— А я вот с Кристи Комарихи зайду, — сказал Серен и пошел с четверки червей.
— А на поддачу ей и сестрица ее Фефелушка, — подхватил Расмус и скинул четверку бубен.
— Купчина-то, чай, не по зубам будет! — сказал Йенс и хватил козырным тузом.
— Крой, малый, крой! Вали напропалую, покамест есть чем крыть.
— Не перебьешь! Жирен, черт! — заскулил Сальман и сбросил.
— Пойду-ка я с семерочки да на поддачу этакую же, — промолвил Йенс.
Серен забрал взятки.
— А теперь козелком, козелком! — продолжал Пенс, делая ход.
— А я его соловым меринком, меринком! — заорал Сальман и покрыл двойкой червей.
— Нипочем не бывать ему на конюшне, — захохотал Серен и перебил четверкой пик.
— Фофан! Обремизился! — рявкнул Расмус-Щур и шваркнул картами. — Фофан! На червонной двойке фофан! Добрая поденщица, чисто сработано. И ни-ни-ни! Нипочем! Уж нет так нет! Ладно, что мы не стали дальше играть. Пущай те с картами целуются, кто выиграл.
Они принялись подсчитывать взятки, а между тем в комнату вошел дородный, прилично одетый человек. Он сейчас же откинул стол и уселся у стены. Проходя мимо игроков, он притронулся к шляпе тростью с серебряным набалдашником и пожелал им доброго вечера.
— Спасибо на добром слове! — ответили они, и все четверо сплюнули. Пришелец вытащил кулечек табаку и длинную гипсовую трубку. Набил ее и постучал тростью о стол.
Голоногая девка принесла ему жаровню с углями и увесистый глиняный кувшин с оловянной крышкой.
Вынув из жилетного кармана медные щипчики, новый гость положил ими несколько угольков в трубку, пододвинул к себе кружку, откинулся назад и вообще расположился поудобнее, насколько позволяло место.
— Почем же этакая пачка табаку будет? — спросил Сальман, доставая кисетик из тюленьей кожи и принимаясь набивать трубочку.
— Двенадцать скиллингов, — отвечал пришелец и добавил, как будто извиняясь за расточительность: — В грудях от него вольготнее и опять же приятно, доложу я вам.
— Ну, а как оно, ремесло-то, ладно ли кормит? — продолжал Сальман и выбил огня в трубку.
— Изрядно, покорно благодарим на добром слове, изряднехонько! Да ведь стареешь, доложу я вам.
— Так-то так, — сказал Расмус-Щур. — Однако вам нет ни хлопот, ни забот покупщиков в дом приманивать. Их ведь вам любого на дом доставят.
— Опять же верно! — засмеялся незнакомец. — Рукомесло не похаешь — доброе, да и глотку не надсаживаешь, чтобы людям свой товарец всучить. Бери, что досталось, и никому ни выбирать, ни артачиться, ни отступаться не дозволено.
— Да и придачи не спрашивают! — подхватил Расмус. — И не спросят, ни в жисть не захотят более того, что им по закону положено.
— А что, мастер, как они? Шибко голосят?
— Да вроде мало кто зубы-то скалит.
— Тьфу ты! Ну и погань же ремесло, прости господи!
— Так, видать, я понапрасну на вас надежду имел, что мне помощь будет.
— Да какую-такую надежду вы на нас иметь можете? — угрожающе спросил Расмус и привстал.
— Никакой, право же, никакой такой, ни этакой… Подыскиваю я себе подручного, чтобы сперва мне пособлял, а там, глядишь, после меня и должность переймет. Вот о чем стараюсь, доложу я вам.
— А каково бы жалованье подручному-то? — спросил Йенс-Перехват совершенно серьезно.
— Пятнадцать далеров годовых наличными, с третья одежа да по марке с далера, который по таксе заработан.
— А что за такса такая?
— А вот она какая, такса-то: у столба вицами посечь — пять далеров кладут, кнутом отодрать да за город выпроводить — семь далеров положено, из округи выдворить — четыре, а поклеймить — та же цена.
— Ну, а за работу почище?
— Да ведь вот горе — реже она перепадать стала! Однако ежели кому голову отрубить — восемь далеров — это когда топором, а мечом — так десять кладут. Да только годков семь, почитай, минет, покуда потребуется. За повешение — четырнадцать ригсдалеров, десять — за самое работенку, а четыре — тело с виселицы снять. На кол ткнуть да колесовать — семь далеров, за всю тушу, вестимо. А тут еще сам и кол свой притащи и вбей. А за что бы еще? Да, вот! Руки-ноги кому перебить на немецкий пошиб да на колесо насадить — за такое четырнадцать причитается, а четвертовать и на кол — по двенадцать мне выходит. Да потом еще пот калеными клещами рвать — так тут по два далера со щипочка. На том и конец, больше и нету ничего, разве что особливый случай выйдет.