Этой повестью троцкисты намеревались нанести удар по руководству партии. Частично это удалось. По поводу этой повести я беседовал с Радеком и Воронским, ссылаясь на устное заявление Пильняка в разговоре со мной. Оба они подтвердили правильность заявления Пильняка. Я назвал повесть Пильняка идеологической диверсией».
И до появления повести в Москве поговаривали, что смерть Фрунзе подозрительна. Но сходились в том, что операция была плохо проведена и вина лежит на неумелых или плохо подготовившихся хирургах.
Нарком внешней торговли Леонид Красин, которого через месяц после смерти Фрунзе положили в ту же Кремлевскую больницу, пессимистически писал жене: «Лечиться здесь я всё равно не буду — особенно после того, когда на Фрунзе наши эскулапы так блестяще демонстрировали свое головотяпство».
И лечившийся за границей нарком иностранных дел Георгий Чичерин тоже вспомнил историю смерти Фрунзе, когда Сталин и Молотов уговаривали его вернуться домой, обещая медицинскую помощь столь же высокого уровня.
«Мой переезд никто удобно устроить не может, ибо тряска поезда и качка парохода неустранимы, — ответил Чичерин из Германии. — При случае приходится и на верную смерть ехать, можно и на почти верный паралич ехать, и эта пытка, каковой для меня являются тряска и качка, может быть необходима, но целесообразно ли? Публика будет говорить гадости, вспоминать непогашенную луну и прочее — желательно ли?»
У Пильняка в «Повести непогашенной луны» фактически речь шла о заговоре.
Когда Фрунзе скончался, писатель находился за границей. Вернувшись, узнал о смерти председателя Реввоенсовета, наделавшей много шума, и засел за письменный стол. В считаные недели повесть была завершена.
Многое Пильняку поведал редактор журнала «Красная новь» литературный критик Александр Константинович Во-ронский, давно друживший с Фрунзе. Они вместе работали еще в Иваново-Вознесенске, где Воронский редактировал ежедневную газету «Рабочий край». Потрясенный смертью старого друга и соратника, Воронский, похоже, и в самом деле полагал, что в трагическом исходе хирургической операции повинно политбюро, которое настаивало на том, что Михаил Васильевич должен активно лечиться.
Уже после выхода повести Воронский, оправдываясь, писал Горькому: «С высокими людьми после пильняковской вещи у меня довольно натянутые отношения. Меня обвиняют в инспирации Пильняка. Кое-что он, правда, узнал от меня, но в самом главном я неповинен».
Литературный критик Александр Константинович Воронский много сделал для развития отечественной словесности, но имел несчастье во время внутрипартийных дискуссий поддержать точку зрения Троцкого. В январе 1929 года Воронского арестовали и приговорили к пяти годам заключения в политизоляторе. За него вступился кандидат в члены политбюро Серго Орджоникидзе. Ограничились тем, что сослали Воронского в Липецк. Потом разрешили вернуться в столицу, дали работу. А в годы массовых репрессий, когда Орджоникидзе не стало, вновь арестовали и расстреляли…
У Бориса Пильняка, не имевшего медицинского образования, явно был врач-консультант, чьи оценки служили для него ориентиром. Возможно, ход операции, приведшей к смерти Фрунзе, писателю подробно описал профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев.
Профессор Института функциональной диагностики и консультант Лечебно-санитарного управления Кремля Плетнев был известным медиком, к его помощи прибегали самые видные люди в стране. Близость к власти оказалась для профессора губительной. Чекисты пристегнули его к первому делу врачей. 8 июня 1937 года в «Правде» появилось открытое письмо некой пациентки профессора Плетнева. По существу это был смертный приговор: «Будьте прокляты, преступник, надругавшийся над моим телом! Будьте прокляты, садист, применивший ко мне свои гнусные извращения. Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразившей мое тело. Пусть позор и унижение падут на вас, пусть ужас и скорбь, плач и стенания станут вашим уделом, как они стали моим, с тех пор, как вы, профессор-преступник, сделали меня жертвой вашей половой распущенности и преступных извращений».