Богдан все бродил по избушке, бродил, но это не помогало найти ответы. Более того, исподволь, где-то глубоко, за гранью сознания, рос страх. Богдан опасался сложить вместе доводы «за» – слишком много их было – и допустить до себя, лишь допустить, сомнение, что Травница ему никто. Чучельница. Отстраненно это звучит терпимо, но представить ее близкой родственницей мерзко. На ум приходил порядок потрошения трупов, выделка шкур, имитация глаз, дохлятина. Она вроде бы и не виновата, что зверек умер, но копошиться в его тушке уже слишком. Женщина с тошнотворно-дотошной склонностью к порядку, Богдан видел ежедневно чеканенный кружок от донышка кружки на протертой поверхности стола. Полотенце висело всегда в одной и той же позе. Затырканное радио стояло строго под определенным углом к креслу. Дом был до скудности пуст, к тому же Богдан бывал тут так часто, что выучил наизусть тональность поскрипывания каждой половицы. Смотреть было не на что, но он продолжал изо дня в день влезать в хижину и что-то выглядывать. Было чувство, что стоит лишь подольше потаращиться, еще хоть немного побыть там и нахлынет озарение, тайны рассеются от простого созерцания, пузырь неопределенности лопнет и можно будет жить дальше.
Богдан не любил ходить нигде, кроме хижины, ни сарай, ни скромный дворик не интересовали. Частью от того, что они не были воплощением его собственных сакральных фантазий, а частью, потому что в том самом сарае было противно. Травница обезглавила в нем куницу. И, что греха таить, не только ее, но Богдан был свидетелем смерти именно куницы, так что ее жальче всего. К тому же там мерзко пахло. Обветшалый сарайка стал воплощением жути, Богдана иногда передергивало, стоило невзначай припомнить ржавые щипцы всех мастей и жестяной таз для крови. У Травницы, видать, стальные нервы.
В кухне бесплатной трапезы всегда было людно. На разномастных плитах, что теснились вдоль стены, пыхтели кастрюли с супами и компотом. Стояла суета, было душно. Жара давила на голову, но по полу бегал сквозняк от маленьких раскрытых оконцев.
Регина Волданович не отягощала себя грязной работой, в бесплатной трапезе она стояла на раздаче блюд, собирая лавры благодарностей и похвалы. Диакон Кирилл, в своей безупречно-чёрной рясе крутился рядом. Он, кажется, вообще не делал ничего, только лебезил перед Региной. Она отвечала со скукой. Сашка посматривал на них вполглаза, медленно закипая внутри.
– Вот же зараза, – пробурчал он себе под нос.
– Ты что-то сказал? – Лика рассеянно глянула на Сашку, не отрываясь от плиты.
– Кирилл. Задрал хвост трубой и егозит пред ней павлином – эка цаца.
Лика усмехнулась:
– Этот плюгавый диакон? Он слишком мелок для Регины. Такие, как она великодушно позволяют собой восхищаться, не больше. А для этого, – Лика сморщилась и кивнула в сторону диакона, – она слишком брезглива.
Последняя фраза показалось ей на редкость удачной и Лика хохотнула. Свернула не только улыбка.
– Что это такое? – Сашка наклонился к ней ближе – Серьги?
– Боже, – Лика уцепилась за уши, лихорадочно сдергивая украшения, – Совсем забыла о них, хорошо, что отец не увидел. Он и так использует любой предлог, чтоб поругаться.
– Откуда у тебя деньги на дорогие украшения?
– Я немного подрабатываю, поэтому и приходится пропускать занятия. Но это подарок,– Лика взглядом указала на карман, куда спрятала серьги. – Конечно, все вышесказанное только между нами.
Сашка издал неопределённый звук, сочетающий недовольство с долей согласия.
– Нечего хмыкать! – огрызнулась Лика, – Тебе бы тоже стоило Регине что-нибудь подарить.
– Мои подарки другого рода.
Они повернулись к стойке раздачи. Кирилл как раз воспевал маленькие, чуткие ручки Регины. Она слышала подобное множество раз, так что вряд ли комплимент попал в цель. Сашка, все же, решил вклиниться. И вот, отпихивая Кирилла под предлогом тяжёлой, горячей кастрюли, он вдруг осознал, как мало можно выразить словами – например, он не смог бы рассказать, до какой степени отвратителен может быть некто. Боже, как богат великий язык и как неизмеримо скудны ругательства церковной мыши!