[2]
РК, 142–148, 155–156.
(обратно)[3]
ЖПЛ, 16. Заметим, что Фуко возражает против двух других концепций "подлости". Одна из них, близкая к концепции Батая, предполагает жизни, вошедшие в легенды и историю благодаря самой их неумеренности (это "подлость" классическая, слишком "общеизвестная", как, к примеру, в случае с Жилем де Рэ, а, значит, и ненастоящая). Согласно другой концепции, более близкой к Борхесу, жизнь становится легендой из-за того, что сложность ее начинаний, изгибов, разрывов и скачков можно понять разве что в повествовании, способном исчерпать возможное, учесть даже противоречащие друг другу влияния внешних случайных событий (это "барочная" подлость, примером которой может служить Стависки). Но Фуко имеет в виду третью подлость, в сущности говоря, подлость редкости, подлость незначительных, безвестных и простых людей, которые лишь на мгновение привлекают к себе внимание, и то благодаря судебным искам и полицейским сообщениям. Эта концепция близка чеховской.
(обратно)[4]
ИУ, 14.
(обратно)[5]
СВ, 333–339/343-349: "cogito и немыслимое".
(обратно)[6]
СВ, 263, 324, 328, 335.
(обратно)[7]
РК, 132–133, 138, 164.
(обратно)[8]
ИБ, 22.
(обратно)[9]
Бланшо М. L'entretien infini, 292.
(обратно)[10]
СВ, 350/360 (и о человеке, по Канту, как о "эмпирико-трансцендентальном дублете" и "эмпирико-критическом удвоении").
(обратно)[11]
Это постоянные темы РР (особенно гл. П, в которой перечислены все смыслы (подкладки) в связи с русселевским текстом "Щелчок", "стихи о заплате к подкладке у Корсара — Красного Каблука", 37–38).
(обратно)[12]
Следует процитировать весь текст, посвященный сравнению Русселя и Лейриса, поскольку мы полагаем, что в нем фигурирует нечто касающееся всей жизни Фуко: "Из такого количества вещей без статуса, из стольких фантастических актов гражданского состояния [Лейрис] медленно собирает собственную самотождественность, как будто в складках слов вместе с неумершими химерами дремлет абсолютная память. А вот Руссель отбрасывает эти же самые складки сосредоточенным жестом, чтобы найти за ними непригодный для дыхания вакуум, отсутствие существа, которым он мог бы распоряжаться, чтобы создавать образы без роду-племени (28–29).
(обратно)[13]
ИУ, 88.
(обратно)[14]
ИУ, 90 (два аспекта "отрыва" после классической эпохи).
(обратно)[15]
ИУ, 93–94.
(обратно)[16]
Отсюда та решительность Фуко, с которой он дистанцируется в этом вопросе от Хайдегтера (нет, греки не "удивительные…", ср. беседу с Барбедеттом и Скалой в газете "Нувель" от 28 июня 1984 г.).
(обратно)[17]
Диаграмма свойственных грекам сил, или отношений власти, не анализировалась самим Фуко. Дело в том, что он, возможно, высоко ценил то, что сделали в этой сфере такие современные историки, как Детьен, Вернан и Видаль-Наке. Их оригинальность в том и состоит, что они определили физическое и ментальное пространство греков в зависимости от нового типа властных отношений. С этой точки зрения важно показать, что "агонистические" взаимоотношения, на которые непрестанно намекает Фуко, представляют собой оригинальную функцию (которая, в частности, проявляется в любовном поведении).
(обратно)[20]
Фуко говорит, что он начал писать книгу о сексуальности (продолжение "Воли к знанию", выстраивающееся вместе с ней в единую цепь), "затем, — отмечает Фуко, — я написал книгу о понятии самости и ее техниках, где сексуальность исчезла, и мне пришлось переписывать книгу в третий раз; в ней я попытался удержать равновесие между первой и второй книгами". См. Dreyfus et Babinow, p. 323.
(обратно)[18]
О формировании субъекта, или "субьективации", которую невозможно свести ни к какому кодексу, ИУ, 33–37; о сфере эстетического существования, 103–105. "Факультативные правила" — термин не Фуко, а Лабова; этот термин показался нам в высшей степени подходящим для определения статуса высказывания и для обозначения функций внутренних вариаций, а уже не констант. Теперь он обретает более обобщенный смысл, чтобы обозначить регулятивные функции, которые отличаются от кодов.
(обратно)