В театре вспыхнули яркие огни, и Юлий на мгновение потерял ориентацию, а оркестр продолжал играть, переходя к более мрачному отрывку с угрожающими обертонами, вызывая болезненное ощущение надвигающейся трагедии. Волны звуков, сплетаясь в мелодию, реяли над залом и погружали слушателей в океаны ощущений, знакомые Юлию по его первому посещению храма вместе с Фулгримом.
Могущественная мелодия захлестнула публику, и эффект проявился мгновенно: по залу прокатился трепет наслаждения. Ослепительные огни метались в воздухе, а когда музыка достигла новых высот, на сцене появилось еще одно яркое пятно. Появилась хрупкая фигура Коралин Асеник, примадонны «Маравильи».
Юлию еще не приходилось слышать пения Коралин, и виртуозность ее мощного исполнения застигла его врасплох. Ее голос звучал в безупречной дисгармонии с музыкой Бекьи Кински и поднимался до такой высоты, какая казалась не под силу ни одному человеку. И все же Коралин брала эти высокие ноты, а энергетика ее сопрано выходила за пределы пяти чувств и, как казалось Юлию, стимулировала абсолютно все чувства.
Симфония увлекла Юлия в какой-то наркотический транс, и он, безудержно смеясь, перегнулся через барьер ложи и от непереносимого обострения чувств прижал руки к голове. На сцене к Коралин Асеник присоединился хор, но Юлий едва ли обратил внимание на его появление. Объединенные голоса хористов помогли сопрано взметнуться до невероятной октавы, и звук достиг спинного мозга, оживил сенсорные центры, о существовании которых Астартес и не подозревал.
Юлий с трудом заставил себя отвернуться от сцены, настолько он был испуган и очарован тем, что видел и слышал. Какое существо в состоянии слушать музыку столь непреодолимой мощи и сохранить при этом рассудок? Человеческое ухо недостойно воспринимать этот родовой крик прекрасного и ужасного бога, заявлявшего о своем существовании.
Эйдолон и Марий, так же как и он сам, были захвачены спектаклем и в исступленном восторге буквально приросли к стульям. Рты обоих воинов были открыты, словно они собирались присоединить свои голоса к пению Коралин Асеник, но в глазах метался панический страх. Рты растягивались в безмолвных криках все шире, как у змей, собирающихся проглотить добычу; глотки явно испускали ужасные, но неслышные крики. Юлий перевел взгляд на Фулгрима.
Примарх обеими руками сжимал барьер Гнезда Фениксийца и сильно наклонился вперед, словно преодолевал сопротивление мощной бури. Распущенные волосы упали на лицо, а темные глаза сквозь пряди горели фиолетовым пламенем.
— Что происходит? — крикнул Юлий, и его голос, взлетев, стал частью музыки.
Фулгрим обратил на него взгляд темных глаз, и в их глубине под действием неведомой силы закружились галактики и звезды.
— Это прекрасно, — ответил Фулгрим. Его голос едва ли был громче шепота, но Юлию показался оглушительным, и он упал на колени у края ложи. — Хорус рассказывал об истинной мощи, но я даже не представлял…
Юлий в изумлении осмотрелся и понял, что он может видеть, как сопрано врывается в зал и скользит между слушателями, словно живое существо. Крики и визг публики прорывались через пелену музыки, оплетавшей его мозг, и он видел, какие ужасы творятся в зале: люди бросались друг на друга, пуская в ход кулаки и зубы. Некоторые из зрителей кидались в объятия соседей, отдавшись похоти, и вскоре весь зал был похож на раненого зверя, содрогавшегося в агонии смерти и страсти.
Порывам чувств поддались не только простые смертные. Астартес тоже были захвачены неудержимой силой «Маравильи». От чрезмерного перенапряжения чувств воины давали выход эмоциям единственно доступным им способом. От сцены вглубь зала распространялась волна насилия, кровь уже лилась рекой, а над «Ла Фениче» продолжала греметь музыка.
Юлий услышал резкий треск, словно рвался на клочки полотняный парус. Обернувшись, он увидел, что холст огромного портрета Фулгрима скручивается и натягивается, как будто нарисованное существо стремится вырваться за пределы рамы. В глазах портрета полыхали огни, и долгий пронзительный вопль, пролетевший по невероятно длинному туннелю, вонзился в мозг Юлия, наполняя его чудовищной жаждой жестоких наслаждений.
Яркие огни заполнили зал; они всплывали из оркестра, тягучее пламя поднималось от странных инструментов, обретало физическую форму и превращалось в жидких змей, переливавшихся мириадами цветов. Следом за ними распространялись безумие и дикая горячность, а те, кого касались эти змеи, бросались в водоворот самых низких наслаждений, диктуемых возбужденной психикой.