(Я должен перестать думать о худшем. Постоянно предполагать, что ты будешь упрекать меня за мое поведение. Предполагать, что будешь упрекать меня за то, что я предполагал. Из - за меня ты теряешь почву под ногами. Осторожно, Марио, твой папаша разводит тебя! Заранее прошу прощения не только за свое поведение, но и за то, что прошу за это прощения. Ты должен придумать что-нибудь такое, что выламывалось бы из этой логики.)
(Бросить читать меня, например. Поразить меня в мой самый главный страх.)
(Вот гад, я и это тебе предлагал.)
44
Потом явился Тициано.
— Чего пришел-то? — спросил я довольно холодно.
— Скучал. По вам обоим. — При этом он улыбнулся и тебе. — И по нашим прогулкам, по морю, по прохожим. Благодаря тебе и Марио я к этому уже привык. Вот я и подумал зайти и точно застал вас. Как жизнь?
— Так.
— Объясни толком. В чем дело? Обиделся на меня?
— Да нет.
— Что же тогда?
— Боюсь, у меня не получится.
— Нелады с Сильваной?
— Нет, все в порядке. А вот мои отношения с Марио…
— Ха-ха! — Тициано расхохотался. Он взглянул на меня, на тебя, спавшего в коляске, потом снова на меня. — Между вами уже отношения?
— А что тебя смущает?
— Это напоминает мне письма к психологу из модного журнальчика.
— Я имел в виду отношения с тем, другим Марио.
Произнеся эти слова, я понял всю нелепость сказанного.
— Извини, что ты сказал?
— Ну, то есть…
— Есть и другой Марио? В каком это смысле?
— Речь идет о четырнадцатилетнем Марио, которому я пишу.
Тициано фыркнул:
— Снова-здорово.
— Я хотел… Я пытаюсь рассказать ему о главных вещах в жизни. О том, что узнал сам.
— Это мы уже поняли.
— Суть в том, что я ничего не знаю! Я не могу сказать моему сыну ничего стоящего. Он разочаруется во мне.
— Успокойся. Этому комочку всего три недели от роду. Ты его уже разочаровал?
— По-моему, ты меня не слышишь. Я говорю о другом, четырнадцатилетнем Марио.
— Леонардо, — Тициано положил мне руку на плечо и пристально на меня посмотрел.
— Ну.
— Лео. Посмотри мне в глаза: ты себя хорошо чувствуешь? — Я?
— Да, ты. Мне кажется, ты несешь какой-то бред сумасшедшего.
— Можешь считать это навязчивой идеей, но, поверь, она не выходит у меня из головы.
— Я-то думал, что в первые дни жизни твоего сына главное заботиться о нем. Об этом вот Марио. — Он отчетливо произнес последнюю фразу по слогам.
— Я постоянно о нем забочусь. Провожу с ним каждую свободную минуту.
— Хорошо. Так радуйся ему, радуйся вашим "отношениям", живи настоящим. Тетешкайте его, как говорится. Оставь в покое свои видения. Жизнь — сложная штука, и не нужно добавлять к ней того, чего нет.
— Но четырнадцатилетний Марио есть. Он будет. И о чем я ему расскажу?
— Решишь, когда настанет время. За эти четырнадцать лет произойдет куча всего. Вот об этом и расскажешь.
— Надеюсь. Но пока, вот сегодня, я воспринимаю это как поражение.
— Почему?
— Я вынужден признать, что до сих пор в моей жизни не было ничего существенного. Ты оказался прав.
— О чем ты ему написал?
— Ну, так. Историю о любви. Глупости.
— Какие глупости?
— Как я хотел жить с одной, а потом узнал, что у нее есть сестра.
— И что?
— Сестра-близнец. Она была лучше.
— Да, неслабо.
— Чушь. Правда, тогда мне было очень плохо.
— Ну, значит, оно и к лучшему. Важно то, что ты сам испытал, ведь так?
— Наверное. Зато в других вопросах я выгляжу слабовато.
— Это в каких?
— В вопросе о деньгах.
— Что ты можешь сказать про деньги?
— А не хочу говорить. Я хочу рассказать ему нечто важное.
— Посмотрим, что у тебя стряслось с деньгами?
— Я хотел рассказать, как я увидел настоящие деньги. Потому что деньги — это только цифра. Но однажды у меня в руках оказалась тысяча банкнот, одна к одной.
— И всего-то?
— Вот видишь, и ты туда же.
— Нет, я хотел сказать: на этом все и кончилось?
45
— Я уже год как жил с Барбарой. Денег было мало. Мы не могли позволить себе завести ребенка. Шел две тысячи первый. В две тысячи втором перешли на евро. Она поехала в деревню навестить своих, возвращается домой с пакетом. "Что там?" — спрашиваю. Она открывает. Внутри тысяча банкнот по сто евро. Я впервые видел их воочию, трогал эти сотенные бумажки. Все было новым: рисунок, цвета. Насколько я слышал о евро, они могли быть и фальшивыми. Ты ведь помнишь? Первые дни, когда появились евро. Нереальное чувство. Как будто это валюта какой-то несуществующей страны. Ну что-то в этом роде. Европа. Несуществующая страна. Но деньги при этом печатает. Короче, начинаю я считать: одна, две, три, девятьсот девяносто семь, девятьсот девяносто восемь, девятьсот девяносто девять. Дохожу до тысячи, и тут понимаю, какова общая сумма. Сто тысяч евро! Я испугался. "Где ты их взяла, кто тебе их дал?" и т. д. Она называет имя и фамилию, которые мне ни о чем не говорят. "Кто это?" — "Друг семьи. Старый друг". — "А почему он тебе их дал?" — "У него рак. Он умирает". — "И что? Почему именно тебе? У него что, нет детей, родственников?" — "Есть. Но эти деньги он решил отдать мне". — "Ты давно его знаешь?" — "С детства. Он был как родственник. Более-менее". Она сглаживала углы, уходила от разговора, отвечала отрывисто. Наконец, сделав усилие, призналась: "Он говорит, что трогал меня". — "Что значит, говорит?" — "Я не помню. Он попросил у меня прощения и дал эти деньги". Мы замолчали. Я был подавлен. Я смотрел на эти деньги, на эти банкноты, которых отродясь не видал, и начал думать, что их напечатали специально для этого случая, для такой покупки. Барбара снова заговорила: "Но это неправда. Он никогда меня не трогал". — "Тогда почему ты их взяла?" — "Потому что это большие деньги. Мы переедем в большую квартиру и заведем ребенка". — "И ты ему ничего не сказала? Ты все так спокойно восприняла?" — "Он говорит, что я была маленькая. Я ничего не помню. Он плакал. Он болен и боится умереть без моего прощения". — "Немедленно верни ему деньги". — "Я их заработала". — "Что?" — "Не тем, что было, а тем, что будет". — "А что будет?" — "Во мне навсегда останется сомнение. Я буду мучительно вспоминать. Я поневоле буду представлять, будто что-то случилось, будто он меня трогал".
— И что же ты? — спросил Тициано, после того как я закончил рассказ о ста тысячах евро в новеньких купюрах, только что нашлепанных в Европе.
— Я вернул ей деньги.
— А она?
— Оставила их у себя.
— А потом?
— А потом она переехала в квартиру побольше. И завела ребенка.
— Дай-ка я угадаю: без тебя.
— Угадал.
— Да ладно, я ожидал худшего.
— Куда уж хуже!
— Нет, я думал, рассказ будет хуже. А вышло неплохо. Возмещение повлекло за собой ущерб… Деньги на покупку не материального, а духовного: она прощает его, и он спокойно умирает. Впрочем, перед самой смертью проявляется его эгоизм: он оставляет после себя известие, способное отравить любое существование… Деньги порождают воспоминания, которых до этого не было. Они могут загубить жизнь, наполнив ее сомнениями, но одновременно дают возможность начать новую жизнь, жизнь ребенка.
— Именно.
— Нет-нет, рассказик очень даже ничего. Если его слегка доработать, развить, вспомнить побольше деталей, выйдет вполне себе приличная вещица.
— Да, но что с ним будет делать четырнадцатилетний подросток? Зачем он ему нужен? Если бы речь шла о налоговой системе, о неуплате налогов, тогда да. О торговом праве, о счетах. О том, как на самом деле устроен мир. Поменьше мелодрамы. Побольше злобы дня.