Анализируя жесту Гильома, мы выяснили, почему герой не может бежать подземным ходом; теперь, обращаясь к внутренней логике былины, ответим на вопрос, почему Илья Муромец не хочет этого делать. Почему он позволяет посадить себя в погреб? Ведь он не находится в беспамятстве, как Алпамыш, не задавлен числом врагов, как Гильом, не изранен, как Хонгор. Ответ находим в нартском эпосе осетин, цикле Батрадза. Этот герой после совершения каждого своего подвига уходит на небо, откуда спускается при угрозе людям со стороны очередного чудовища. Мы полагаем, что в теме заточения Муромца контаминированы сразу несколько мотивов: 1) добровольный временный уход героя в иной мир, пока миру людей не угрожает опасность; 2) заточение в подземелье; 3) ссора эпического государя с лучшим из богатырей, имеющая изначально мифологический подтекст, на который затем накладывается социальный. Кроме того, эпический герой по закону жанра не способен к собственно бунту, решительному ослушанию государя – иначе такой богатырь переходит в стан врагов. На уровне подтекста эпический государь – воплощение блага, как бы ни был он на уровне повествования далек от идеала.
Наконец, освобождение. Его формы не могут быть соотнесены ни с одной из описанных в начале этой главы моделей: героя освобождает тот, кто его заточил. Такая исключительная форма развязки неудивительна – мы впервые встречаемся с заточением, которое составляет лишь половину сюжета, кроме того, мы еще не рассматривали случаи, где героя заточают представители "своего" мира.
К какой модели можно отнести первую половину былины об Илье и Калине? Мы полагаем, что (с оговорками) к сказочно-архаической, поскольку главную роль в спасении Ильи играет Апраксья, и от нее князь Владимир узнаёт о том, что Илья Муромец жив, – то есть роль женщины здесь та же, что и в архаических сказаниях Сибири и Средней Азии.
Вторая часть былины. Как мы уже отмечали, детальное описание боя (три подкопа, пленение татарами, разговор с Калином-царем, ярость Муромца, бьющегося телом татарина, и освобождение) присутствует далеко не во всех вариантах. Здесь мифологическая форма мотива "герой в подземелье" предельно историзирована; почти никто из сказителей не соотносит татар и подкоп с Нижним миром.
А между тем, текстуально этот эпизод весьма любопытен. Ни в одной из записей былины не говорится о том, что, когда Илья Муромец попал в подкоп, то татары, чтобы связать его, спустились туда или, напротив, вытащили Илью наверх. Нет! Судя по отсутствию вертикального перемещения татар и провалившегося в яму Ильи, его связывают и приводят к Калину-царю прямо в яме. Что совершенно неудивительно на фоне рассмотренных примеров мирового эпоса. Другое дело, что сказители едва ли осознают, что отсутствие вертикального перемещения значимо, а не опущено. Впрочем, мы имеем один текст, где вертикаль активизирована:
Поехали, он два окопа перескочил,
А в третий пал.
Конь выскочил и убежал.
Говорят в Киеве:
"Видно, нет Ильи Муромца в живых,
Что конь один прибежал".
А Илье татары ноги сковали, руки связали.
Ну, Илья лежит и думает:
"А ведь смерть мне-ка на бою не сказана".
Стал сподлоба поглядывать, отмуриваться.
Развязал себе руки,
Развязал себе ноги, ну и вышел из ямы.
Взял татарина позавесистей, позаплечистей,
Стал по силушке похаживать,
Стал по силушке помахивать
(Карел., № 6, 447-463).
Как видим, хотя бой происходит "наверху", Илью связывают "внизу".
У некоторых сказителей пленного Илью Муромца приводят к Калину-царю (например, Кир., IV, с. 38; П. Ряб.- Андр., № 1), Калин предлагает богатырю перейти на его сторону, тот отказывается. Аналогичный эпизод мы встречали в сказаниях о Гильоме – с той разницей, что там для такого разговора героя выводят из темницы. Вообще сходство между русской былиной в ее второй вариации (с заточением и участием в битве Самсона) и песни "Взятие Оранжа" очень сильно: одинаково реализуется мотив "герой в подземелье" в первой части обоих произведений, затем следует повторное заточение, разговор с вражеским царем, избиение врагов архаическим оружием и освобождение вовремя подошедшим "своим" войском. Однако едва ли здесь имеет место влияние французского текста на русскую былину или наоборот (это влияние невозможно исторически), к тому же в жесте говорится об одном заточении, в былине – о двух, причем мы показали ранее, что первая и вторая части вполне могут обходиться друг без друга.
Вторую часть былины об Илье и Калине, видимо, следует считать воплощением позднеэпической формы мотива "герой в подземелье", поскольку освобождением из подкопа Муромец обязан исключительно собственной ярости, а Самсон с дружиной только довершают разгром врага. Но четко провести здесь грань между эпико-героической и позднеэпической формой реализации этого мотива затруднительно.
Существенно более архаична былина о Потыке, в первой части которой герой должен идти в могилу вместе со своей умершей (мнимо умершей) женой Марьей Лебедью Белой. Там богатырь вступает в поединок с некоей змеей, которую принуждает оживить свою супругу. После этого он выбирается вместе с ней на землю, причем в некоторых записях он должен дернуть за веревку колокола, чтобы другие богатыри вытащили их (Аст. № 150, 40-42). Перед нами позднеэпическая модель, хотя она содержит ряд архаичных моментов (бой со змеем из-за женщины, нить жизни).
Итак, наш абрис воплощения мотива "герой в подземелье" показал, что он может накладываться на все три мотива, выделенные во вступлении и во второй главе, – и временная пассивность героя, и бой с войском, и едва-не-гибель "младшего героя" могут быть связаны с заточением героя в подземелье. Однако мотив "герой в подземелье" совершенно необязательно будет реализован через эти три мотива (см. "Алпамыш"), равно как и они не обязательно будут реализованы через него (см. античный, ирландский эпос). Перед нами как бы два силовых поля, частично перекрывающиеся.
* * *
Как мы убедились на материале былин об Илье Муромце, первый мотив триады ("Удаление главного героя от битвы") может быть реализован в форме ссоры героя с эпическим государем. Разумеется, "Ссора" может быть и самостоятельным сюжетным ходом, не связанным с триадой мотивов и образом "младшего героя". Наиболее яркий пример подобного в русском эпосе – былина "Василий-пьяница" ("Василий Игнатьевич"). Она настолько близка к былине об Илье и Калине, что это дало Б.Н. Путилову основание утверждать, что она возникла как отчасти пародия на былину о Муромце [Путилов.1993]. К этим рассуждениям Путилова мы вернемся позже, пока же отметим, что вполне вероятно, что былина о Василии-пьянице сформировалась под влиянием былин об Илье; и еще более важна для нас взаимосвязь этих двух былин в народной традиции – настолько тесная, что отчасти они находятся в отношении дополнительной дистрибуции. Здесь нет противоречия. Еще Н.С. Трубецкой писал, что противопоставлять можно только очень близкие явления, а не "чернильницу и свободу воли" [Трубецкой. С. 72].