Ариадна отложила сахар. Я по-быстрому вскрыл его и высыпал в чашку. Виктор перевел нам денег даже больше, чем я расчитывал в чрезвычайных обстоятельствах (я опасался уточнять, почему это оказалось так легко), так что мы снова могли позволить себе обед, не овощи-милые-овощи, а нормальный, как в обычной жизни. Может, даже лучше, чем в обычной: на четвертом этаже эс-эйтовского небоскреба, в кафе-баре с джукбоксом, бархатными стульями и афишами культовых фильмов вместо картин. Затем я поглядел на два пустых стула рядом с нами. Бежевое пальто с пятнами крови висело на спинке. Промерзшая бутылка водки составляла компанию моему кофе. Иллюзия обычной жизни развеялась, отказавшись иметь с их хозяевами что-либо общее. Пустив мой шарф по плечам, Ариадна продолжила:
– Что бы из себя ни представляла «Эгида», Фиц с Элизой на грани нервного срыва. По их словам, Кречет здесь ни при чем. Пусть так. Но на проекте Обержина что-то происходит. Минотавр об этом узнал. Обоих попытались убить, одного успешно. Вот почему важно допросить ее.
– В каком смысле – допросить?
– Если у Мару получится согласовать встречу в понедельник…
– Это я понял, но почему нельзя просто поговорить? Если Мерит Кречет подписывала те же бумаги, ее нервный срыв будет следующим.
– Заслуженный сотрудник Эс-Эйта не будет честен просто так.
– А что говорит Мару?
Ариадна помолчала. Я выразительно помолчал в ответ. В приглушенном освещении самого укромного закутка кафе-бара от нее исходила дымная, предштормовая какая-то темнота.
– Если Эс-Эйт согласится принять нас, то только как преемников, – наконец сообщила Ариадна. – Мару там не будет.
– И как же вы собираетесь вести допрос, если обе не можете лгать? На чужих, психически уравновешанных людей не так-то легко надавить, просто согнав в запертую комнату.
Она пожала плечами.
– Есть идеи?
Я протяжно вздохнул.
– Раскаленный утюг – в пятерке эффективных доводов.
Ариадна помолчала. Наверное, прикидывала, есть ли в лабиринте утюг. Он, конечно, был – у Виктора с Тамарой как минимум; вспомнив об этом, я подумал, что зря подаю такие идеи человеку, не понимающему шуток.
– Михаэль. Ты не понял. Если все получится, нас ждут втроем. Мару сказал, что формально ты часть преемника. Как мой… – Ариадна сделала паузу.
– Кто? – уточнил я, когда та затянулась.
– Партнер, – нашла она самое убийственное слово в мире.
Мой восторг от открывшихся партнерских перспектив был не выразим лицом и не передаваем словами.
– Иными словами, у нас два дня, чтобы исход этих переговоров не повлиял на судьбу Минотавра, – продолжила Ариадна.
– Два дня, чтобы встретиться с госпожой-старшим-председателем и подтвердить контроль над искрами, – вторил я.
Ариадна кивнула. Я оглянулся на коридор, ведущий к уборным, откуда Влад с Шарлоттой не возвращались уже пятнадцать минут.
– И что думаешь? – тихо спросил я. – Как ей это удалось?
Я полагал, Ариадне понадобится время на размышления, а потому, ткнувшись в кофе, сделал отвратительно сладкий, но и омерзительно горький глоток – из тех, что натощак превращал гул недосыпа в прибой тахикардии.
– Она чья-то контрфункция.
Я поперхнулся.
– В системе маркеры следующего эволюционного порядка перекрывают маркеры предыдущих. Поэтому в первую очередь мы – Дедал. Но если бы лабиринт воспринимал нас только как Дедала, он не делал бы различий, кого и куда пускать. Значит, он различает маркеры низшего порядка – кем мы являемся помимо Дедала. Это логично, потому что Хольд не единственный, кто попадал в лабиринт без перестановки функций, и таким, как он, тоже нужно было как-то передвигаться. Следовательно, лабиринт впустил ее, потому что принял за одну из тех, кого впускает обычно. Раз она не Дедал – иначе энтроп это почувствовал бы, – значит, она – мы, но порядком ниже. Наши контрфункции – тоже мы, иначе они не могли бы жить за наш счет. Это самая очевидная версия.
– Но она, – я прокашлялся, – она с кем-то встречалась… а мы… мы не можем встречаться…
– Значит, ее использует тот, кто может. То есть – кто угодно, кроме человека, совершившего перестановку за нее. Кто также передал ей информацию про встречу в галерее и обстоятельства исчезновения второй искры восемь лет назад. Другое дело, что, если она контфрункция, то не из нашего лабиринта. Молодая женщина тридцати–тридцати пяти лет, европейка, по корням волос натуральная блондинка, высокая физико-артистическая подготовка, вероятно танцовщица, – у нас этот портрет никому не подходит. Разве что… Не уверена насчет контрфункций Фица с Элизой.
– Нет, – мотнул я головой. – Не она. У них какой-то посол доброй воли по Южной Африке, дядька под пятьдесят.