Манекин хмыкнул.
Зашевелился, приподнялся на локтях Присыпко, обвел всех усталыми сощуренными глазами.
— Извините меня, братцы, за слабость, — проговорил он тихо, — вроде бы я в отключке был. Сам даже не знаю как.
— Супу поешь, сил немного поднаберешь, — Тарасов говорил медленно, прокатывая каждое слово. Было ведь трудно говорить, трудно дышать, даже жить было трудно, — больше отключаться не будешь.
Присыпко облизал губы, потянул ноздрями воздух.
— Боже мой, боже мой! — пробормотал он. — Ни в одном московском ресторане такого вкусного запаха я не ведал. Не слышал, не ощущал, не вдыхал. — И откуда он только пороху наскреб на такую длинную речь. — Это же суп! — внезапно повысив, голос, открыл Присыпко Америку. — Суп с мясом!
Но супу надо было еще долго вариться. Кипяток слабенький, мясо в нем лишь преет, обваривается только сверху, середка же остается сырой, поэтому Тарасов, которого стали одолевать приступы голода, чуть сознание не потерял, пока содержимое котелка булькало на керогазе и он помешивал его ложкой.
Когда суп все же был готов и ждать уже стало невмоготу — рот забивала густая клейкая слюна, от мясного духа слезились глаза, и каждому, кто находился в палатке, чудилось одно: еда, еда, еда, от которой ломились столы, Тарасов разлил суп по алюминиевым мискам. Себе поменьше, ребятам побольше.
Студенцов первым принял миску, приподнялся, стараясь выбраться из мешка-кокона, чтобы можно было есть, не проливая ни одной капли варева, подцепил ложкой небольшой тугой ощипок мяса с жижкой, отправил в рот, почмокал губами от удовольствия.
— Вкусно. Курятина... Настоящая курятина!
Присыпко принялся за еду молча, сосредоточенно склонился над миской — похоже, он излишне болезненно переживал свою недавнюю слабость, он даже ложкой по миске скреб тихо, робко, как провинившийся школяр.
В следующий миг произошло нечто, удивившее всех. Когда Тарасов протянул миску Манекину, тот, плотно сжав рот, помотал головою из стороны в сторону.
— Не хочу!
— Да ты что? — изумился Тарасов.
Студенцов напрягся худым помороженным лицом, перестал есть, Присыпко, не разгибаясь, стрельнул глазами исподлобья.
У Тарасова даже руки задрожали, на скулах зажглась недоверчивая розовая теплина.
— Н-не могу, — Манекин отрицательно покрутил головой, губы у него задрожали. — Не могу я суп из галки, понимаете? У меня все тут же назад попрет. Вырвет. Не могу я, Михаил Семенович, — в который уж раз назвал он Тарасова по имени-отчеству, что тоже было необычно, ибо в горах, в этом звонком воющем просторе, где и людей-то практически нет и не бывает, не принято называть друг друга по имени-отчеству. И чинопочитание тут отменено, и подчиненность совершенно иная: часто бывает, что профессор университета либо заместитель начальника главка — фигуры, в общем-то, заметные — безоговорочно подчиняются простому заводскому слесарю. Ибо у профессора и у замнача всего-навсего первый альпинистский разряд, а слесарь является мастером спорта. И он, только он, утвержден руководителем группы и на основе этого решения командует связчиками. Манекин снова подергал головой отрицательно, повторил стиснутым чужим голосом: — Н-не могу.
— А жить как же? — спросил Тарасов. — Не вытянешь ведь!
— Н-не могу, — не услышав тарасовского вопроса, опять отказался от супа Манекин, и такое отвращение возникло у него на лице, такая брезгливость, что Студенцов отставил миску в сторону:
— Во дает, — на висках у него вздулись черные жилы, и он выругался коротко и зло: — С-сука!
— Учти, съедим все, ничего тебе не оставим, — растерянно пробовал уговорить связчика Тарасов.
— Ешьте все. Не надо мне ничего оставлять.
— Ты хоть аппетит нам не порть, — жестким сипящим шепотом потребовал Студенцов, — с-сволочь.
— Остынь! — придерживая Студенцова, подал голос Присыпко. — Аппетит и голод — понятия совершенно несовместимые. Голодному человеку никто никогда аппетита не испортит.
Немного подумав, Присыпко предложил разделить манекинскую миску на три части, но Тарасов воспротивился этому.
— Через час он переборет себя и уплетет все за милую душу. И суп, и мясо, и косточки в мясе, — Тарасов глядел не на Манекина, а куда-то в сторону, видя то, что не видели другие. Слил манекинскую порцию в котелок.
— Да ешьте вы, все равно я не буду, — начал настаивать Манекин, но никто не отозвался на его слова, каждый побренькивал ложкой, цепляя остатки супа со дна мисок.
Суп был горьковатым, но вполне сносным. Галочье мясо хоть и разнилось по вкусу с куриным, что было вполне естественно, но от мяса таких птиц, как кулик или вальдшнеп, пожалуй, ничем не отличалось. Тарасов вычерпывал суп из миски и, уже не сдерживаясь, торопливо глотал, морщась недовольно и ругая себя за эту торопливость, не будучи уже в силах с нею справиться. Дочерпав суп, облизал ложку, посмотрел на Манекина: ну как там болезный, не потянуло ли на еду, на суп галочий? По лицу манекинскому понял, что не потянуло и никогда не потянет — какая-то подчеркнуто резкая брезгливость исказила, даже несколько скособочила лицо Манекина, глаза слиплись, дабы не видеть, как люди варево из поганой птицы потребляют, ноздри сомкнулись, стали плоскими, чтобы совсем не чуять духа, исходящего из котелка.
Тарасов, не говоря ни слова, поднял за дужку котелок, в который была слита манекинская порция.
— Ладно, нечего слова на уговоры тратить. Не будешь ты суп, вижу, — подполз к Студенцову. — Володь, надо еще ложкой поработать. Держи, брат, добавку!
Налил супа Студенцову, налил Присыпко, немного оставил себе. Брякнул ложкой о дно миски, подумал: «Неужто в парне брезгливость так крепко сидит, что она даже сильнее голода оказалась? Или все это от болезни? А может быть, налицо самое простое: он неголоден? Что же тут имеет место? А?»
Всю вторую половину дня Тарасов продежурил у палатки, вглядываясь в плотные белесые космы снега, которые ветер нес и нес на палатку, трепал брезентовое жилье, как хотел, — тщетно надеялся Тарасов увидеть в мгле хоть что-нибудь, но, увы, — ничего он так и не увидел: стая галок, видимо, была приблудной, в устье ледника она так и не вернулась. Тарасов сидел, мерзнул около палатки до тех пор, пока из-под полога не вылез Присыпко.
— Слушай, бугор... Хватит тебе снежного человека сторожить. Закоченеешь.
— Если бы снежного.
— А галки, дичь эта, сейчас все равно не прилетят. Они, похоже, только утром появляются. Стая и сегодня утром появилась, точно? Когда ветер чуть стихает, вот тогда и надо их ожидать. Ветер кончится — обязательно прилетят.
Тарасов подумал про затяжную непогоду, буркнул:
— Ветер кончится — не только галки, а и вертолет прилетит.
— Ладно. Залезай в палатку, зашнуровываться будем. Холодно очень. И спать пора.
— Мужики там как, не ссорятся?
— Молчат.
Ночью Тарасов вскочил, словно ударенный кулаком в бок. Над самым ухом у него раздался отчаянный крик, мгновенно вбивший перед глазами оранжевые сполохи. Он рывком расстегнул молнию спального мешка, выскользнул из его нагретой полости. Услышал задавленное, хриплое:
— Ах ты, с-сука! Во-от с-сука!
Нашарил фонарик, лежащий в изголовье, надавил на шпенек выключателя, осветил палатку. Увидел, как взъерошенный, ослабший, злой Студенцов держит за горло Манекина, буквально вытягивая его из спальника, вот-вот, глядишь, задушит славного горовосходителя, а тот, помидорно-красный, в мокрых подтеках, оставленных слезами, льющимися из глаз, беспорядочно размахивает руками, пытаясь вцепиться в Студенцова, схватить его либо за волосы, либо за уши, но каждый раз промахивается.
— Он меня з-з-задушит! — просипел Манекин.
— Я тебя убью, как падаль. Понял? Убью! Ах ты, с-сука! — хрипел Студенцов, стараясь выволочь Манекина из спального мешка.
Увидев в свете фонаря ружье, Студенцов вдруг отпустил Манекина и, несмотря на немощь, проворно метнулся к двухстволке.
— Мы суп в последующий раз, с-сука, не из галки будем есть, а из тебя, из твоего мяса. Понял?
— Он сумасшедший! — резко выкрикнул Манекин, шарахнулся вместе с мешком в другую сторону палатки, закрываясь от Стуценцова руками. — Он убьет меня! Помогите!