— Ваша светлость, признаться, я не ожидал вас здесь встретить.
Клаас выглядел разочарованным, Александр — тоже, но Элизе казалось, что он специально ждал их здесь, просто делая вид, что он разглядывал одну из картин. Девушки, гулявшие в залитом солнечном свете дворе, улыбались друг другу, и их веселье никак не вязалось с напряжением, возникшим в комнате по ту сторону картинно рамы. Элиза поймала себя на мысли, что ей хочется прямо сейчас или притворно рухнуть в обморок, или развернуться и убежать — сделать хоть что-то, чтобы не оставаться с ними наедине.
— Я еще утром сказал фройляйн Циммерман, что ваш вкус в искусстве достоин восхищения, и наконец-то могу сказать это вам лично, — Клаас разделял ее чувства, иначе не пытался бы заболтать барона.
— Благодарю, — Александр смотрел на него прямо в упор, точно пытаясь прочитать мысли.
— Я не смею даже мечтать о том, чтобы увидеть остальную вашу коллекцию. Туда, должно быть, входят и портреты ваших предков?
Элиза удержалась от того, чтобы дернуть ученого за рукав. Он уже не скрывал своих попыток вывести барона на чистую воду, задавая вопросы, которые любой другой дворянин счел бы непристойными. Она думала, Александр об этом ему и заявит, но вместо этого он только прищурился и ответил со спокойной улыбкой:
— Вы их не найдете, господин Винке, — сказал он. — Получив титул, я собственноручно их сжег.
— Зачем?
— Я был молод, скор на глупые поступки и сильно обижен на своего отца. Может, он был и хорошим дворянином, но родителем — отвратительным.
— Простите, ваша светлость. Мне не стоило об этом говорить. — Клаас выглядел пристыженным, Элиза, до сих пор не сказавшая ни слова, тоже.
— Я понимаю ваше любопытство. Бренненбург полон загадок, и вам хочется разгадать все и сразу. Просто впредь будьте аккуратны в выражениях, Клаас.
— Как скажете, господин.
— Прошу меня извинить.
Элиза наконец заметила, что в руках Александр держал какую-то книгу — значит, их встреча все-таки была случайной. Наклонив голову в знак прощания, барон ушел, оставив молодых людей вдвоем. Как только закрылась, скрипнув, дверь, Элиза бросилась к окну в коридоре и открыла его настежь несмотря на запрет. Поток свежего воздуха ворвался в помещение и закружил листы бумаги, лежавшие на столике рядом. Клаас тоже подошел к окну и взглянул на лес, простиравшийся, казалось, до самого горизонта.
— Неловко вышло, — вздохнул он. — Простите, Элиза. Я опозорился сам, так еще и втянул в это вас.
— Я думала, в столице люди будут поумнее, — Элиза сложила руки на груди. — И чем вы думали, когда спрашивали? Семья — это ведь личное.
— Я… Я не думал, что все настолько… драматично. Конечно, я не рассчитывал, что он поведет меня знакомиться с предками до пятого колена, но и…
— В любом случае, не делайте так больше. Господин барон вам вообще ничего не обязан рассказывать. Лучше скажите, сколько сейчас часов.
— Четверть пятого, — ответил Клаас, взглянув на карманные часы. — Простите еще раз. Наверняка у вас много дел, а я вот так потратил ваше время.
— Потратили, — вздохнула Элиза. — Давайте… Давайте пойдем обратно, если вы не против. Мне пора готовить ужин, и я боюсь, что если оставлю вас здесь, то вы не найдете дороги обратно, и…
— И? — Клаас посмотрел на нее, улыбнувшись уголками губ. Сказать, что оставлять его одного в архивах ей запретил барон, Элиза не могла.
— Я побаиваюсь ходить одна по тоннелям, — соврала Элиза и опустила глаза, чувствуя, как горят щеки. — То есть…
— Я понимаю. Пойдемте.
Уговорить его было намного легче, чем она предполагала. Смотреть на Клааса было грустно и жалко: пусть он и пытался вести себя невозмутимо, то, как беспокойно он оглядывался в камере переработки и следующих после коридорах, выдавало его с потрохами. Мечась взглядом по драным гобеленам, он искал, за что зацепиться, и не мог, мучился от какой-то мысли, наверняка страшной, но не мог до конца осознать ее, чтобы выразить словами. Только одного Элиза не могла понять: пытался он разгадать тайны замка и его хозяина по чьему-то приказу или потому, что привык добираться до правды любой ценой. Еще утром его стремления вызывали в ней ужас, и она боялась, что открытия Клааса навредят барону и ей самой. Сейчас же, приводя его обратно к двери в гостевую, Элиза понимала: он должен остановиться в первую очередь для собственной безопасности.
Жизнь с отцом научила ее подмечать даже малейшие изменения в чужом настроении, и она не могла не заметить, как с каждой их встречей Александр выглядел все более угрюмым, как бы он ни старался прятать это за дружелюбным тоном. Он, как и Клаас, как будто пытался решить какую-то загадку, и если ученый только подбирался к ответу, то Александр — уже узнал его, но сомневался в его правильности. Утром, когда он накричал на нее, он выглядел скорее растерянным, но с каждым часом будто бы укреплялся в своей мрачной решимости.
Элизе не хотелось об этом думать. Ее не волновали ни баронские секреты, ни тем более подковёрные игры в Кёнигсберге, и больше всего на свете она хотела вернуться на две недели назад, когда самой большой ее проблемой была бесконечная уборка и стирка. Даже то, что тогда над ней нависала угроза в виде отца, волновало не так сильно: от отца ее мог защитить Александр, но от самого Александра ее в случае чего не защитил бы никто. Конечно, барон не пугал ее всерьез, и боялась она куда больше за Клааса, который легко мог нарваться, как герр Циммерман и шутники, угодившие в клетку. На фоне их конфронтации Элиза чувствовала себя маленькой и незначительной, как тогда, когда она была ребенком и пыталась влезть между ругающимися родителями, но ее никто не слушал, и мать старалась отпихнуть в сторону, а отец — награждал затрещинами. Вряд ли барон стал бы ее бить, но если он — или Клаас — сделают что-то необдуманное, это отразится и на ней тоже.
— Позвольте мне еще раз извиниться, ваша светлость, — произнес историк за ужином. — Я не ожидал, что задену столь щепетильную тему.
— Это в прошлом, Клаас. Не берите в голову, — ответил ему Александр. — Может быть, со стороны мой род может показаться загадочным, но по сути своей он несчастен так же, как и остальные дворянские семьи.
— Что вы хотите сказать?
— Снаружи казалось, что все хорошо, — объяснил барон. — Мои родители всегда вели себя достойно и имели безупречную репутацию, как и вынужден был я — начал воевать с семнадцати лет, оставив все свои мечты и начинания в угоду отцовским амбициям. Но возвращаясь с фронта, я видел дома только одно: несчастного отца, доживавшего свой век человеком, не сделавшим ничего значимого, и еще более несчастную мать, с которой они друг друга никогда не любили. Я не смею осуждать ее за то, что овдовев, она наконец нашла себе достойного мужа и даже родила мне младшего брата, но и радоваться за нее от всего сердца не могу.
— Мне очень жаль.
— Может, я и далек от современности, — продолжил Александр. — Но не могу не заметить, как мы возвели в идеал страдания. Разве вы не замечаете, Клаас, как любит искусство изображать горе возвышенным и одухотворенным, а счастье в самых простых его проявлениях — плоским и глупым? Вместо того, чтобы уменьшить собственную боль, мы делаем вид, что по сути своей она красива и с ней можно жить, и вкладываем это в голову своим детям, а они — своим, и так далее, далее, далее… Вы, наверное, много раз слышали в столице, что проблема вашего поколения — в его дурных идеях, не так ли? Но проблема каждого поколения — в предыдущем, и рано или поздно вы сами станете родителем, испортившим своему ребенку жизнь.