На третий день, когда они решили взять перерыв от своих исследований, Элиза решила, что это ее шанс исполнить свою маленькую задумку, как отвлечь Даниэля от мрачных мыслей и хоть как-то развлечь. Эта мысль пришла ей в голову еще в тот вечер, когда она утешала его, но последние два дня у них не было времени даже поговорить, что уж думать о прогулке. После обеда, подловив момент, когда Александр уже ушел из столовой, она нарочно замешкалась, убирая посуду, чтобы они остались вдвоем. К ее удивлению, англичанин понял ее намек и подмигнул.
— Элиза, — он заговорил с ней первым, не успела она даже слова сказать. — Скажите, вы сейчас заняты?
— Нет, — ответила Элиза честно, радуясь, что их намерения совпали. — А что?
— Я хотел бы позвать вас прогуляться по замку, — Даниэль улыбнулся. — В конце концов, мы уже несколько дней никуда не ходили.
— Хорошо. Только… Я боюсь, как бы господин барон снова не разозлился. Мне кажется, ему не нравится, что я с вами туда хожу.
— Я буду отвечать за вашу безопасность головой. Честное слово.
— Поберегли бы вы голову, Даниэль.
Усмехнувшись, англичанин взял ее под руку, подражая городским джентльменам, и вместе они отправились в восточное крыло, где Элиза раньше никогда не была и от которого у нее даже не было ключей. То, какую свободу Александр дал своему гостю, заставляло ее по-черному завидовать Даниэлю. Для нее Бренненбург был ограничен холлом с архивами и дальним залом, и только недавно к этому списку добавилась лаборатория, и то неизвестно, надолго ли.
Они шли по пустому коридору, который был заброшен не одно поколение. Кирпичная кладка местами провалилась, а стекла в окнах были выбиты, позволяя прохладному ветру спокойно гулять между заросших мхом и плесенью стен. Вид разрушенной галереи, залитой дневным светом, по полу которой расстелился густой ковер низкой травы, одновременно пугал и восхищал Элизу. Даниэль, как и она, оглядывался по сторонам, но его взгляд был совсем другим: он выискивал среди каменных кирпичей и ободранных полотен на стенах что-то, что сказало бы, как давно восточное крыло оказалось в запустении. По пути он дергал за ручку каждую дверь, которая им встречалась, но только несколько из них поддались. Две комнаты были абсолютно пусты, но одна — почти самая дальняя, выделявшаяся среди всех остальных, заставила их удивленно застыть на пороге.
Помещение, как будто перенесенное сюда из жилой части замка совсем недавно, оказалось на удивление чистым и обставленным мебелью: с несколькими стульями, диваном и даже столом, но главной их находкой были сваленные в углу холсты и возвышающийся над ними мольберт, на котором, покосившись, лежала картина.
Женщина, даже с полотна казавшаяся очень высокой, сидела в кресле, смотря прямо на зрителя. То ли из-за неправильного освещения в комнате, то ли сама картина была так написана, ее кожа казалась неестественного голубоватого оттенка, как если бы она сидела в отдаленном зале замка. Светлые волнистые волосы с серебристым отливом были распущены и украшены несколькими заколками в виде маленьких крыльев. Пусть лицо незнакомки и было скрыто полупрозрачной вуалью, черной, как и платье странного покроя, больше напоминавшее монашеский балахон, только очень богатый и украшенный драгоценными камнями, было видно, что ее черты были благородными и острыми, как будто высеченными из камня.
— Вы знаете, кто она? — спросил Даниэль, подходя ближе.
— Нет, — ответила Элиза, хотя у нее появилась догадка. — Что это?
Она взглянула на столик и увидела лежащий на нем обрывок бумаги, очевидно, вырванный из какой-то книги. Часть страницы, аккуратно оборванная снизу и сверху, пожелтела от времени, но все еще можно было разобрать написанное. Прищурившись, Элиза поняла, что это отрывок из стихотворения, к тому же, на немецком.
«Как вам, счастливцам, то понять,
Что понял я тоской?
О чем… но нет! оно мое,
Хотя и не со мной».
«Не унывай же, ободрись;
Еще ты в цвете лет;
Ищи — найдешь; отважным, друг,
Несбыточного нет».
«Увы! напрасные слова!
Найдешь — сказать легко;
Мне до него, как до звезды
Небесной, далеко». {?}[Отрывок из стихотворения Гёте «Утешение в слезах»]
— Вы не знаете, кто автор? — спросил Даниэль, когда она закончила читать. Элиза в ответ пожала плечами.
— Может быть, Гёте. Господин барон очень его любит.
— Вот как? Вы думаете, это Александр нарисовал? — он наклонился к портрету, разглядывая мельчайшие детали и пытаясь, должно быть, найти подпись автора где-нибудь в углу.
— Наверное. Я слышала… Я слышала, что у него была возлюбленная. Может, это она.
— Я бы никогда не подумал, что у него есть и такая сторона, — пробормотал Даниэль себе под нос. — Особенно после…
— После чего?
— Нет, нет, — англичанин поднял руки и беспокойно усмехнулся. — Я просто задумался. Очень странно видеть Александра… романтиком, скажем так.
— Он рассказал мне о том, чем вы занимаетесь, — сказала Элиза, наблюдая, как лицо Даниэля стремительно белеет. Это просто животные, напомнила она себе. Такие, как кролики и курицы, которых ты сама рубила на ферме.
— Что именно? Что он вам рассказал?
На его лице Элиза снова увидела то же выражение вины, которое видела несколько дней назад, сидя в гостиной. Даниэль сам напомнил ей зверька, загнанного в угол: он ждал, что она скажет, не смея даже шевельнуться, и казался напуганным до смерти. Отойдя к стене, он убрал руку за спину, как будто что-то прятал.
— О том, что вы ставите эксперименты с крысами, кроликами, — повторила она слова барона. — Мой отец — фермер, так что я к таким вещам привыкла. Я это к тому, чтобы вы, ну… Не судили об Александре только по тому, что он может резать животных и копаться в кишках. Он хороший человек.
— Вот оно что, — выдохнул Даниэль с облегчением, как преступник, которого помиловали перед самой казнью. — Понятно. Я знаком с бароном куда меньше вашего, поэтому могу позволить себе быть немного предвзятым. Простите, Элиза.
— Давайте пойдем назад. У меня еще есть дела, и я боюсь, как бы меня не начали искать.
— Как скажете.
Они вернулись той же дорогой, через заросшую галерею. Даниэль удалился к себе, оставив Элизу наедине с ее рутиной. Времени у нее было с большим запасом, поэтому она могла не торопиться, погрузившись в размышления. Ее волновал и портрет загадочной незнакомки, и то, как побледнел Даниэль, когда она сказала, что все знает. Хотя слово «все» было слишком громким — она не знала вообще ничего о том, чем они занимаются в подвалах, и не могла даже верить Александру, как бы ни старалась. Она и так слишком часто молча принимала его условия, даже не пытаясь спорить.
Мысль о портрете вызывала в Элизе тоску. Она не могла быть уверенной, действительно ли эта женщина была той самой возлюбленной Александра, о которой говорил его брат, но само наличие в глубинах замка запрятанного портрета казалось ей ужасно трагичным: кто-то пытался увековечить ее память, причем потратил на это множество попыток, судя по сваленным холстам, замазанным черной краской, но в конце концов все же спрятал в заброшенном крыле, оставляя на растерзание времени и сырости. Да и выглядела эта женщина совсем не так, как изображали на картинах благородных леди: она походила не то на монахиню, не то на воплощение какой-нибудь древней забытой богини. Ей не было места в настоящем мире.
Александр снова бесшумно подкрался сзади, когда Элиза нарезала морковь для жаркого. Погруженная в свои мысли, она только над самым ухом услышала шорох и подскочила на месте. Барон редко отвлекал ее во время работы, только когда дело было невероятно важным, как доставка письма. По его взволнованному лицу Элиза тут же поняла — что-то снова случилось, и отвечать придется ей.