«Мама осталась одна, — рассказывала Светлана Петровна Фурцева газете «Совершенно секретно». — Время, сами понимаете, какое было, и она не решилась рожать. Написала бабушке, которая осталась в Вышнем Волочке и всегда имела в семье право решающего голоса. Она и сказала маме: „Ну как это так! Столько лет ждали. Что уж, одного ребенка не воспитаем?“ И приехала в Москву. Так с нами до конца своих дней и осталась».
Матрена Николаевна, оставшаяся в двадцать шесть лет вдовой с двумя маленькими детьми на руках, привыкла рассчитывать только на себя. Она и вырастила внучку — в строгости. Как вспоминала впоследствии Светлана Фурцева, бабушка могла и бельевой веревкой отхлестать.
К Москве стянули максимальное количество средств противовоздушной обороны. К бомбежкам в городе готовились.
«Поступил приказ затемнить окна, — вспоминали москвичи. — Чтобы ни один лучик света не пробивался наружу. В один-два дня все окна крест-накрест были заклеены светлыми полосками. Москва стала напоминать великана, израненного и заклеенного пластырем. Витрины магазинов оделись в деревянные щиты, и снаружи их заложили мешками с песком…»
Поздно вечером 24 июня служба наблюдения и оповещения приняла советские самолеты, сбившиеся с курса, за бомбардировщики врага. Зенитная артиллерия открыла огонь. Причем зенитчики приняли разрывы собственных снарядов за купола парашютов, то есть им показалось, что немцы еще и десант выбросили… Такое случалось не раз. При стрельбе зенитными снарядами старого образца в воздухе образовывались белые облачка, которые в горячке боя принимали за раскрывшиеся парашюты. Немецких парашютистов боялись смертельно, хотя боевое десантирование командованием вермахта практически не использовалось, сообщения о немецких парашютистах были порождением страха.
Первый массированный налет на столицу произошел через месяц после начала войны, 21 июля. Он начался в десять вечера и продолжался пять часов. В нем участвовало 250 немецких бомбардировщиков. Фурцева, как и другие москвичи, впервые ощутила леденящее дыхание войны.
Генерал-майор Михаил Громадин, командующий Московской зоной противовоздушной обороны, доложил Сталину:
— Десять немецких самолетов сбили истребители на подлете к городу, еще десять подбили огнем зенитной артиллерии и пулеметов.
Сталин остался доволен:
— Двадцать уничтоженных самолетов — это десять процентов от числа участвовавших в налете. Для ночного времени нормально.
Начальник столичного управления НКВД Михаил Иванович Журавлев сообщил наркому внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии, что по предварительным данным в ходе налета немецкой авиации на столицу пострадало 792 человека, разрушено 37 зданий. На площади Белорусского вокзала была повреждена магистральная водопроводная труба. Вода затопила вестибюль станции метро «Белорусская», проникла в машинный зал эскалаторов, прорвалась в торец станции, но воду откачали. Бомба пробила тоннель на перегоне между станциями «Смоленская» и «Арбатская», одновременно разрушилась магистраль городского водопровода и вода хлынула в метро. Людей успели вывести.
Следующей ночью последовал новый налет — 180 немецких самолетов. Сбили четыре. Появление бомбардировщиков в небе столицы означало, что части вермахта неудержимо приближаются к Москве.
«В одну из ночей самолеты прорвались, — вспоминал один из москвичей. — Это было настолько ужасно, что я даже почти ничего не помню. И ужасны не сами разрывы бомб, а сознание того, что „они прорвались“… У людей появилось какое-то новое выражение лиц. Какая-то жестокость и в то же время отчаяние во взгляде.
С этой ночи началось. Каждый вечер, приблизительно часов в семь, поднимались в небо аэростаты, напоминающие покачивающихся заснувших рыб. В районе десяти часов, когда серость окутывала землю, раздалась воздушная тревога.
По улицам бежали люди, спешащие укрыться в убежища. По небу метались лучи прожекторов, выискивая врага. Воздух заполнял лопающийся звук зениток, страшные разрывы падающих бомб и душераздирающий вой пожарных машин…»