В мае закончились занятия на вечерних рабочих курсах. Фурманов решил отправиться в поездку по деревням, рассказать крестьянам о революции, побеседовать о текущем моменте, а заодно посмотреть своими глазами, что творится на селе, глубже узнать думы народные и своими мыслями поделиться.
Раздобыв где-то коня и подводу, он взял удостоверение в обществе грамотности и совсем было отправился в путь. Но тут о предстоящей поездке его узнали местные эсеры, руководимые опытным политиком и «ловцом душ» Иваном Са-ловым, у которого Фурманов, прекрасный оратор и пропагандист, давно был на примете.
— Напрасно ты едешь с удостоверением от общества грамотности. Это не солидно. Возьми мандат от нашей партии: она самая мужицкая, тогда и доверия в деревне тебе будет больше.
Фурманов согласился. Не примкнув формально к партии эсеров, но, несомненно, уже связав себя с ней этим решением, Фурманов берет эсеровский мандат для поездки по деревням.
Он объехал десятки селений.
Прочитал сотни лекций, провел десятки бесед.
Надеясь на свои ораторские способности, он думал, что крестьяне встретят его с распростертыми объятиями, станут провожать овациями… И споткнулся на первых же выступлениях. Оказалось, что он совсем не знал крестьянства. Все в деревне бурлило и клокотало. Классовые противоречия становились острыми и обнаженными. Сельским кулакам по душе был эсеровский лозунг о войне до победного конца, а основная крестьянская масса требовала немедленного мира и земли.
С каждым днем Фурманов убеждался, что не с тем мандатом поехал в деревню, что эсеровская программа чужда народу. Да он и сам, побывавший на фронте, испытавший всю тяжесть братоубийственной бойни, не может ни в коей мере защищать милитаристские лозунги.
18 июня премьер-министр эсер Александр Федорович Керенский подписал приказ о наступлении. Это предвещало новую кровь, новые бессмысленные жертвы.
Во всей стране прошли массовые демонстрации протеста. По инициативе большевиков Иваново-Вознесенский Совет (в его составе были уже такие видные деятели партии, как А. С. Бубнов, Ф. Н. Самойлов, А. С. Киселев, Н. А. Жиделев) организовал манифестацию под лозунгами: «Долой войну!», «Долой 10 министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!»
Фурманов чувствовал всю правду этих лозунгов. Он не мог больше быть эсеровским пропагандистом. Как всегда откровенный с самим собой и беспощадный к своим ошибкам, он записывал в свой дневник:
«Лишь теперь, почти через 5 месяцев постоянной напряженной работы, постоянных споров, бесед, чтений и лекций, — лишь теперь многие стали примечать свои первоначальные ошибки, стали сознаваться, хотя бы перед самим собою, в политической своей безграмотности и отрекаться от того, что по неведению исповедовали 3–4 месяца назад.
И нечего стыдиться, друзья! Смело заявляйте о происшедшем в вас переломе, это только засвидетельствует ваше честное отношение к исповедуемой истине, вашу искренность…
Я смотрю на себя и поражаюсь той перемене, что совершилась во мне, главным образом за этот последний месяц. Как нарастал, как собирался этот перелом, — я все еще не уясню себе окончательно».
Он ничего не пытается приукрасить, Дмитрий Фурманов. Он нисколько не пытается оправдать себя. Но… перелом совершился. И он уже не будет больше обманывать ни себя, ни своих слушателей. Он пытается для самого себя (ведь не мог же он тогда думать, что дневник его будет когда-нибудь издан) проследить причины своего перелома, эволюцию собственных взглядов, а соответственно и поступков.
«Два месяца назад я уехал по деревням. Взял мандат йот местного оборонческого комитета социалистов-революционеров. В этой плоскости я и вел свои беседы в течение первого месяца…»
Но вот началось наступление 18 июня. В этот день Фурманов был в деревне Лежнево.
Перед митингом к нему подбежал солдат и крикнул:
— Товарищ, сегодня пришла весть — у нас громадная победа! По этому случаю устраиваем благодарственный молебен. Скажите, пожалуйста, речь после молебна, чтобы поднять дух…
— Нет, — решительно заявил Фурманов, — не могу. Радоваться тут нечему: мы ли побили, нас ли побили — горе одинаковое, страдания одинаковые, — для меня тут нет никакой радости…
Сказал это Фурманов и понял, что пути назад нет, что не может больше разъяснять народу эсеровскую, чуждую ему по самому своему существу программу.
«До сих пор, надо сознаться, я мало размышлял об отношении к войне революционных интернационалистов, но в эти дни я почувствовал, нутром почувствовал, что правда именно на их стороне. Я стал приглядываться к взаимоотношениям крестьян и пленных и увидел, что они совсем не враги, что кто-то жестоко нас обманул и умышленно натравил друг на друга. Я сделался в душе интернационалистом. В соответствии с происшедшим во мне переломом изменилась и сущность моих бесед…»
О тех же днях Мате Залка писал впоследствии в своем дневнике: «Из молодого солдата стал сперва пацифистом, задумавшимся над вопросами человечества, потом антимилитаристом, ярым и страстным… Я весь отдался служению народу… В конце 1917 года я большевик, красноармеец и интернационалист…»
Как любопытно скрещиваются пути Залки и Фурманова…
6 июля Фурманов провел 80-ю беседу с крестьянами в Торфяниках (в районе деревни Реброво). Эта беседа была особенно теплой и задушевной. Ночью, остановившись на ночлег в бедной крестьянской избе, при свете оплывающего огарка (привыкнув уже к подобным ночевкам, он всегда имел свечу в походной своей сумке), он записывал:
«Чувствую радость, удовлетворение, спокойствие духа. Много раскидано семян за эти два месяца, много родилось споров, недоразумений — словом, так или иначе пробуждалась к жизни крестьянская мысль. В наши беседы вплелись все нужды убогой и темной крестьянской жизни: кооператив, школы, библиотеки, выписка газет, аренда земель, самовольные захваты, опись наличного хлеба, увод скота, отношение к дезертирам… Беседа обычно от общих тем политического характера, утомительных для непривыкшего крестьянского ума, переходила на обсуждение вопросов повседневности, вопросов знакомых, простых и понятных…»
«В тактике, в вопросе по отношению к земле, — пишет фурманов, — по отношению к фабрике я стал близок к большевикам».
Но никаких связей с партией большевиков у него еще нет.
Вернувшись из поездки по деревням в Иваново-Вознесенск, фурманов явился в местный эсеровский комитет и высказал резко отрицательное мнение о войне. Тут-то и пришлось ему выдержать первую стычку с руководителем эсеров Саловым.
— Ты большевистский агент! — выпалил Салов. — Ты хочешь взорвать нашу партию изнутри!
— Думайте обо мне как угодно, — твердо заявил Фурманов, — но в Керенского я больше не верю и за войну агитировать не стану.
16 июля Фурманов записал в дневник: «Местный оборонческий комитет просил меня выйти из состава партии как несогласного с его основными положениями. Я ушел».
По меткому замечанию земляка Фурманова, поэта Авенира Ноздрина, он и пробыл-то в партии эсеров (оборонцев) «не более часа».
Нуда идти, в ряды какой партии вступить, Фурманов еще не решил. Многое еще непонятно и смутно. «Теперь встает задача организовать на месте комитет с.-р. интернационалистов».
Никак не оформив создание новой левой партийной организации — максималистов, имея еще весьма смутные представления и о составе ее, и о программе, и о тактике, Фурманов продолжает свою поездку по деревням. Одно ясно ему. С Садовыми порвано окончательно. Да и мог ли он считать себя когда-нибудь всерьез связанным с ними?.. Метания… Случайные связи. Связи, которых он, впрочем, никогда не простит себе.
В конце июля Фурманов выдерживает одно из самых сложных испытаний за все это бурное, полное стольких неожиданностей лето.
Он приезжает в богатое торговое село Васильевское. Судя по многим добротным избам, крытым шифером и железом, здесь немало кулаков и богатеев.
Послушать «студента» собирается все село. В первых рядах дородные бородачи, очень смахивающие на иваново-вознесенских купцов.