А ведь недостатки Чапаева он прекрасно видел.
И не все гладко складывалось у них во взаимоотношениях с Чапаевым. Были случаи, когда Фурманов решительно и резко пресекал своевольные и анархистские поступки начдива. Были случаи, когда они даже после ссоры хватались за наганы. И экспансивный Чапаев даже писал рапорт об отставке. Фурманов всегда остывал первый. И не то чтобы шел на примирение. Но умел вовремя остудить начдива. Когда однажды Чапаев решил даже ехать к Фрунзе со своим рапортом, сумел задержать эту поездку. А потом, когда прошли дни горячих боев, вместе поехали в Самару, к командарму.
Фрунзе был болен, но сразу же принял их у себя на квартире.
Уже понаслышанный об их стычке, Фрунзе ни словом о ней не обмолвился. Сам рассказал о положении на фронте, о великих задачах, которые Ленин и ЦК партии поставили перед Восточным фронтом, а следовательно, и перед Чапаевской дивизией. Рассказал и про последнюю свою поездку в Москву, и про встречу с Лениным, и про голод в северных районах. Про необходимость удесятерить нажим, чтобы окончательно столкнуть Колчака с Волги. И Чапаев и Фурманов слушали командарма с огромным вниманием. Все же Чапаев попытался раза два вставить словцо о цели своего приезда. Но Фрунзе никак на это не реагировал, продолжал рассказ свой.
А когда рассказал все, что хотел, выговорился, что называется, до дна, и видно было, как сильно утомился, вдруг улыбнулся своей доброй, чуть хитроватой, так знакомой Фурманову улыбкой и промолвил:
— А вы еще тут скандалить собрались. Да разве время, ну-ка, подумайте… Да вы же оба нужны на своих постах, ну, так ли?
И стало им обоим неловко за пустую ссору, которую подняли в запальчивости в такое время. Фурманов, собственно, на такой разговор с Фрунзе и рассчитывал в глубине души. Когда прощались с командармом, чувствовали себя как наказанные дети. А Фрунзе еще шутил — напутствовал:
— Ладно, ладно… вояки…
Уезжали на фронт опять друзьями.
После митингов, которые проводил комиссар в освобожденных селах и деревнях, многие крестьяне «записывались» в армию.
Почти всегда с уходящими вперед полками увязывались ребята-подростки.
Любимцем одного из полков стал двенадцатилетний Степка. Десятки самых разных работ выполнял он в полку — ив разведку ходил, и проволоку прорезал, и патроны подносил.
На груди его сверкал огромный красный бант, сбоку болталась небольшая шашка, за пояс был заткнут трофейный кинжал.
Встретив его в полку, Фурманов хотел сначала «разоружить» и отправить подростка домой, к родителям.
Но все бойцы так сильно просили за него, а Степка так моляще смотрел своими иссиня-черными глазами, что комиссар уступил.
— А тебе не страшно? — ласково спросил он мальчугана.
— Нет, товарищ комиссар, я уже в разведку ходил, на брюхе подполз к проволоке, ножницами ее перерезал, а ночь-то была темная, да в деревню потом, и разузнал все, что приказал товарищ Петров, — запальчиво и гордо ответил Степка.
Степка остался сыном полка. Вместе со своими отцами он мчался в конную атаку, и красный бант, украшавший грудь его, развевался на ветру.
«Вот бы мне такого сына», — мечтал Фурманов.
Он очень любил детей и, вступая в новые города и деревни, прежде всего помогал оставшимся без призора детям, выделял для них лучшие помещения, создавал особые продовольственные фонды. Ная была для него в этом деле лучшей помощницей.
Каждая гибель друга наносила ему тяжелую, долго не заживающую рану.
В то же время за этот военный год он сумел вытравить остатки «чувствительности», сентиментальности, которые еще сохранялись в душе его.
После одного боя комиссару пришлось допрашивать взятого в плен белого офицера.
Накануне в занятом селении чапаевцы нашли трупы двух красноармейцев, зверски изуродованных белыми. Красноармейцы негодовали, хотели тут же расправиться с военнопленным. Им не перечил и сам Чапаев. Но Фурманов не допустил самосуда.
Он допросил белого офицера тут же, в присутствии бойцов. Офицер держался надменно.
Еле сдерживая себя, Фурманов довел допрос до конца. Стало ясно участие этого подонка в белогвардейских зверствах. Комиссар приказал расстрелять его.
«Я стал сосредоточенным и строгим. Не шутил, не смеялся, даже разговаривал мало. Я даже чем-то как будто гордился. Чем? О, конечно, своей решительностью. К ночи я уже забыл. Сегодня, наутро, совершенно спокоен…»
Май был месяцем стремительного победоносного наступления Красной Армии.
4 мая был освобожден Бугуруслан. 13 мая штурмом взята Бугульма. 17 мая занят Белебей.
Чапаев и Фурманов часами не слезали с коней.
Основное место в дневниковых записях комиссара по-прежнему занимал Чапаев.
«Неугомонная натура, неспокойная, непоседливая — он все время должен находиться в движении. Если только приходится по необходимости оставаться на месте три-четыре дня — он тоскует, нервничает… Сотоварищи привыкли его видеть часто… Они все, как птенцы, работают под крылом Чапая. Он своей энергией воспламеняет их всех и не дает спать. Он все время их учит, все время подталкивает, бранит, чуть не бьет, а они любят, боятся и работают отчаянно…»
Фурманов видит и необузданность Чапаева, идущую во вред делу. Он, комиссар, уже умеет «укрощать» начдива, направлять энергию его в нужное русло, предостерегать от ложных поступков и пресекать их.
«Советы и приказания (Чапаева) всегда ценны, только высказываются они обычно крайне возбужденно и властно. Незнакомого, а тем паче бестолкового встречает бурей и громом. Тут и брань, и укор, и угрозы расстрелами. Правда, эти расстрелы редки, в моем присутствии дело ограничивается только угрозами, но стоило мне отлучиться на два дня — как двое под горячую руку были расстреляны… Все вместе: безудержная жестокость и чудная, простая сердечная нежность!..»
«Чем дальше, тем больше привязываюсь я к нему, тем больше привязывается и он ко мне. Сошелся тесно и я со всеми его ребятами. Все молодец к молодцу — отважные, честные бойцы, хорошие люди. Здесь я живу полной жизнью».
Бои предстояли тяжелые. Колчаковцы, хорошо вооруженные и обмундированные, отошли за реку Белую, минировали железнодорожный мост и прочно укрепились на высоком берегу.
29 мая 1919 года Владимир Ильич Ленин телеграфировал Реввоенсовету Восточного фронта:
«Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы… Следите внимательнее за подкреплениями; мобилизуйте поголовно прифронтовое население; следите за политработой. Еженедельно шифром телеграфируйте мне итоги…»[10]
30 мая 1919 года Михаил Васильевич Фрунзе отдал приказ войскам: «Противник, разбитый на фронте нашей армии, отходит на Уфу, где, по-видимому, попытается оказать последнее сопротивление на линии реки Белой. Ближайшая задача нашей армии — скорейшее овладение Уфой».
Главная роль в битве за Уфу была поручена Чапаевской дивизии. Иваново-Вознесенский полк должен был первым переправиться на восточный берег реки Белой и с севера ударить по городу. Другим частям дивизии было приказано обойти Уфу с юга, перерезать челябинскую железную дорогу и преградить колчаковцам путь к отступлению.
В самом начале июня двинулись к Уфе чапаевцы.
Фурманов рядом с Чапаевым, верхами.
Нагнали солдата, бредущего с костылем по обочине.
— Товарищ, куда идешь?
— Обратно в часть.
— А что хромаешь?
— Раненый.
— Когда ранили?
— Пять дней назад.
— Что же не лечишься?
— Некогда, товарищ, теперь нам не время лечиться, воевать надо. Вот убьют — лягу в могилу, там делать нечего, там и лечиться буду…
На первом же коротком привале комиссар вынул записную книжку и записал примечательный разговор этот.
«Захватило мне дух от радости за его слова. Посмотрел на него с любовью, с глубоким уважением и поехал дальше… Пятьдесят верст скакали мы без отдыху, скакали всего четыре часа…»