Первые три месяца пребывания в Кинешме прошли незаметно. Приближались рождественские каникулы, Фурманов мечтал о поездке домой, в Иваново-Вознесенск, о встрече с девушкой своей мечты, о знакомстве, о дружбе, о… кто может знать… о любви.
Много читая, он искал черты сходства героинь романов со своей незнакомой еще, будущей подругой. Искал и… находил, еще ничего о ней не зная.
В конце декабря Дмитрий приехал в Иваново-Вознесенск.
В ночь под Новый год в Приказчичьем клубе состоялся бал-маскарад.
Фурманов, осмелев, пригласил девушку на вальс. Она охотно согласилась…
С того новогоднего вечера он зачастил в дом брандмейстера, отца новой знакомой, гимназистки Наташи Соловьевой. Молодые люди уже обращались друг к другу на «ты», проводили долгие часы в сокровенных беседах и никак не могли наговориться. Фурманов убедился, что Наташа непохожа на пустых, кисейных девушек, она много думала о несправедливостях житейских, и мысли ее были часто сродни мыслям Митяя.
Гневно обрушивался Дмитрий на людей, главной целью которых является нажива. Он рассказывал Наташе о прочитанных книгах, о любимых героях, всегда борющихся против косности, против тьмы, за народное счастье. В маленькой Наташиной комнате и в укромной излюбленной ими аллее Графского сада звучали стихи Пушкина, Лермонтова.
Митяй читал Наташе и свои новые стихи, многие из которых были ей посвящены. Однако агитатор по самой натуре своей, он иногда увлекался и произносил перед девушкой целые речи, чтобы, как думал он, воздействовать на нее и окончательно сформировать ее сознание.
Наташе очень нравился красивый, вдохновенный юноша, так непохожий на всех окружающих ее людей. Поэт… Но от длинных его тирад ей становилось порой скучно. И обличительным стихам его она предпочитала интимные, лирические.
Часто беседовали они о будущем.
— По окончании гимназии жить самостоятельно, ехать в деревню, учить крестьянских ребятишек. Согласна?! — спрашивал Митяй.
Наташа колебалась. Слишком трудно ей было представить жизнь вне родительского дома. Но Фурманов добивался своего и обрадовался, когда она сдалась. Да, они поедут в деревню, будут работать рука об руку. «Сеять разумное, доброе, вечное…»
Дмитрий вернулся в Кинешму расстроенный разлукой с Наташей, но окрыленный романтическими мечтами о будущем.
Впереди были еще долгие годы учебы в реальном училище, а Дмитрий уже мечтал об университете, о большой общественной деятельности, о творческой работе.
Смелый, начитанный, остроумный, Фурманов собирал вокруг себя всех, кто привлекал его своим отрицательным отношением к казарменным порядкам в училище.
Опасения вызывал он только у некоторых наиболее реакционных преподавателей.
— В классе, — вспоминает один из одноклассников Фурманова, Николай Смирнов, — Дмитрий сидел на «Камчатке» у окна, за которым открывался лесной заволжский простор. Фурманов во всем любил порядок, точность и чистоту. (Эта черта сохранилась у него на всю жизнь.) Парта, за которой он сидел, сверкала лаком, учебники были обернуты толстой цветной бумагой, в тетрадках не было ни одного чернильного пятна, карандаш был постоянно тонко заточен, твердое и чистое перо легко скользило по бумаге.
Однажды было задано домашнее сочинение на тему из эпохи Кромвеля. Фурманов, строго придерживаясь исторических фактов, написал яркое, смелое и страстное рассуждение о революции. Исписал целую тетрадь. Учитель истории Иван Васильевич Голубев, возвращая ему сочинение, сказал:
— Я вам поставил двойную отметку: пять за изложение, за слог и единицу за смысл, за содержание. Суждения ваши возмутительны и должны явиться предметом особого разбирательства на заседании педагогического совета.
— Но ведь английская революция, как и французская, как и наш тысяча девятьсот пятый год, — исторический факт, — ответил со своим обычным спокойствием Фурманов.
Голубев нахмурился.
— Во-первых, не революция, а бунт, а во-вторых, сии печальные факты мы должны расценивать так, как они расцениваются в учебниках, рекомендованных министерством… — Иван Васильевич перешел на соболезнующий тон. — Одуматься, одуматься надлежит: на краю бездны, над самой стремниной стоите, молодой человек! Закончите реальное училище, поступите в университет. А там попадете на студенческие сходочки, запрещенную литературу будете почитывать, за литературной пойдут практические зловредности, а там, глядишь, казенные харчи, серая бескозырка, а за сим — матушка Владимирка, «слышен звон кандальный», и прочая, и прочая.
Фурманов слушал Голубева с чуть заметной насмешливой улыбкой.
Одним из главных недругов Фурманова был учитель химии Ладухин, грузный, немолодой, хмурый человек, известный своим грубым отношением к ученикам.
Реалисты старших классов выпускали «подпольный» рукописный журнал. В журнале было немало эпиграмм и карикатур на нелюбимых учителей. Однажды в журнале появился едкий фельетон, посвященный химику.
Писал его Коля Бобыльков, но Ладухин решил, что автор фельетона Фурманов, главный заводила «бунтарей». Он решил отомстить крамольному ученику.
Вскоре по докладу Ладухина «крамольника» Фурманова на несколько месяцев исключили из училища. Чтоб одумался. Это глубоко огорчило Дмитрия.
Фурманов к тому времени уже перебрался с квартиры Птицына в дом Василия Илларионовича Гаврилова, на спуске крутой горы, по Солдатской улице, неподалеку от реального училища. Хозяин дома Гаврилов, человек довольно прогрессивных взглядов, хорошо принял молодого своего постояльца и любил потолковать с ним о жизни, о литературе.
В квартире Гаврилова Фурманову была предоставлена отдельная, хоть и маленькая, комнатушка. Здесь у него часто собирались друзья, здесь происходили заседания созданного Фурмановым литературного кружка. Из окна комнаты открывался прекрасный вид на реку, на заречные густые леса.
На столе, застланном голубой бумагой, стояла керосиновая лампа с голубым абажуром (голубой — любимый цвет Дмитрия), в образцовом порядке лежали книги.
Тут были Пушкин и Толстой (портреты Толстого, цитаты ив его произведений были развешаны по всей комнате), Тургенев и Чехов, Шекспир и Гёте, Белинский и Добролюбов, Чернышевский и Писарев, Ключевский и Соловьев. Были и сборники «Знания» с произведениями Горького, журналы, где печатались Бунин и Алексей Толстой, Куприн и Сергеев-Ценский, Вересаев и Серафимович (он и думать еще тогда не мог, Митяй Фурманов, что через какой-нибудь десяток лет будет переписываться с Горьким, познакомится с Вересаевым, станет другом Серафимовича). Среди книг стояли две фотографии в узорных рамках из темно-розового орехового дерева. На одной была снята тройка друзей: Фурманов, Румянцев, Шорнинг, на другой — Наташа Соловьева. Гимназическая форма. Тонкое, чуть удлиненное лицо, большие глаза, длинные косы… Тургеневская девушка…
Как всегда, время у Фурманова было строго рассчитано. Утром — училище. После обеда он готовился к занятиям на следующий день, а потом шел на уроки. У него было трое учеников в купеческих семьях Кинешмы. Кроме этих уроков, он еще немного подрабатывал репортерской работой в газете «Кинешемец», где печатал под различными псевдонимами заметки на местные бытовые и общелитературные темы.
…Вечера… Долгие вечера над книгами. Он всегда читал с карандашом в руках, делал пространные выписки. Вечера, полные раздумий и мечтаний. И длинные взволнованные письма Наташе. И стихи. Он писал их часто, почти каждый день. Писал. Зачеркивал целые страницы. И снова писал. У него было уже немало друзей. И все же он не мог передать им самые сокровенные свои мысли. 24 июня 1910 года он нашел, наконец, самого близкого и самого верного друга и собеседника, с которым не расставался до последних дней своей жизни. Это был дневник.
Дневник Фурманова (конторская книга большого формата) открывается стихами, которые могут послужить эпиграфом ко всем дневниковым его записям: