Становилось совсем темно. Карандаш плохо писал, попытался отскоблить древесину ногтем, прислушался к шуму на дворе.
«Мне думается, что умереть я сумею спокойно и твердо. Но теплится в душе и надежда Завтра придет 4-й кавполк… Враги — это Чеусовы, Петровы, Караваевы, а не те красноармейцы, которые так жадно слушали мою речь!.. Нет, я верю еще и в то, что нас просто выпустят, не тронув, не расстреляв..
А Ная, мой дорогой ангел! Как она будет жить, если меня расстреляют?.. Она и сейчас переживает страшные муки ожидания, она ведь знает хорошо, что меня могут арестовать — арестовать, а потом…
Ну, уходите прочь, черные мысли. Кончаю. И мысль моя ост…» Карандаш сломался, совсем перестал писать… С трудом дописывает обломком графита: «ановилась на любимой Нае. Как это неприятно, что сломался карандаш и как раз в конце и на воспоминании о Нае!..»
У нас сохранилась эта записная книжка Митяя. И последняя страничка. И волнистый след сломавшегося карандаша. И приписка, сделанная позже твердой и уверенной рукой: «писано в тюрьме, в заключении. Через час освободили».
Фурманов не знал, что, прослышав об его аресте, разбросанные по всей крепости партшкольцы провели большую работу среди красноармейцев. Масса нажала на членов боевого совета, потребовала освобождения полюбившегося ей комиссара.
…За дверью послышалась возня, шум, перебранка. Упали засовы. Раскрылась тяжелая дверь.
— Здесь Фурманов? — Голос хриплый, пьяный.
Все тело напряглось, окаменело. Неужели конец?..
— Фурманов здесь?
— Здесь.
— Выходи!
— Я босой.
— Все равно — выходи.
Стало ясно. Поведут расстреливать.
— Ведут кончать… Прощайте, ребята!
Сжал руку соседу — Мамелюку. Передал ему последние записи.
— Вот, Анне Никитичне.
— Ну что ты, — сказал Мамелюк, — это, верно, на допрос.
И тут пришло ясное, холодное решение.
— Не пойду. Пусть придет кто-нибудь из штаба, из боесовета.
Вдруг быстрые шаги по коридору. Кто-то торопится. Кто-то неразличимый еще во тьме входит в камеру.
Поблескивают стекла пенсне. Знакомый, родной голос. Муратов. Друг.
— Ба, Муратов! — радостно кричит Мамелюк.
— Товарищи, выходите на свободу. Выходите спокойно.
За Муратовым несколько красноармейцев-партшкольцев.
Нет времени для расспросов, для объятий… Нет расстрела. Нет смерти.
До чего вкусен воздух свободы!..
И все же Фурманов не сразу ушел из крепости. Он продолжал переговоры с так называемым боесоветом. Позвонил в штаб дивизии, где считали его уже погибшим, и сообщил, что продолжает борьбу.
Оказалось, что штаб уже связался по прямому проводу с командующим, с Фрунзе. Узнав, что Фурманов арестован мятежниками, Фрунзе разрешил начдиву и соратникам его покинуть город и идти навстречу войскам, подходящим на выручку, поторопить их.
Но коммунисты решили остаться, добиться освобождения комиссара, и Фрунзе согласился с их решением.
По-прежнему желая избежать кровопролития, Фурманов всячески затягивал «переговоры». Нет нужды рассказывать здесь подробно о всех перипетиях этих переговоров. Тем более что они подробно описаны Фурмановым в романе «Мятеж». Фурманов все время держал связь с Ташкентом, с командующим Фрунзе, и тот одобрял его мероприятия. Тем временем курсанты и находящиеся в крепости коммунисты продолжали вести агитацию. Главари мятежа постепенно оказывались все в большей изоляции. Некоторые мятежные части вернулись в свои городские казармы. Вернулись в город для охраны штаба дивизии и партшкольцы.
19 июня в город вошел 4-й кавалерийский полк, встреченный Беловым и Фурмановым в 25 километрах от Верного.
Один эскадрон немедленно занял городские казармы, обезоружил находившийся там мятежный батальон 27-го полка. Другие эскадроны совместно с партшкольцами, командой особого отдела, ротой интернационалистов ночью вошли в крепость, разоружили находившиеся в ней мятежные части, арестовали главарей мятежа, в том числе одного из главных вдохновителей восстания, Караваева.
И казармы и крепость были захвачены без единого выстрела и без единой жертвы.
Так был бескровно ликвидирован мятеж и выполнен приказ партии о переброске семиреченских частей на Ферганский фронт.
Во всех частях прочитана была телеграмма командующего фронтом Михаила Фрунзе, осуждавшая мятежников и вскрывающая корни мятежа.
Командование фронта от лица всех красноармейцев заявляло, что «клеймит позором и негодованием шкурническое, предательское поведение тех частей Н-ской дивизии, которые вместо помощи истекавшим кровью в Фергане братьям пошли по пути подрыва нашей военной мощи в Туркестане. Пусть знают все враги революции и все шкурники и предатели, что рабоче-крестьянская Россия сумеет быстро подавить всякие происки против нее. Изменники Советской власти не укроются нигде, и всюду их настигнет карающая рука революционного правосудия. По-видимому, голос благоразумия и чувство долга одержали вверх, и части Верненского гарнизона… вернулись на путь революционного порядка. Как командующий фронтом, отвечающий перед Россией за военное положение всего фронта, приказываю: I. Начдиву-3 потребовать выполнения всех без исключения отданных мною приказов о боевых передвижениях частей. II. От частей Верненского гарнизона потребовать полного прекращения всякого митингования и выражения готовности загладить свой проступок дальнейшим честным служением Советской власти. III. Военному совету дивизии расследовать все происшедшее и материалы представить в Реввоенсовет фронта».
И как бы ответом на эту телеграмму Фрунзе служил приказ Военного совета 3-й Туркестанской стрелковой дивизии, подписанный Фурмановым 20 июня 1920 года. Приказ, посвященный ликвидации мятежа.
«Гарнизон города Верного сознал свою ошибку в деле выступления 12 июня сего года, поняв, что никакая власть не может быть создана на местах самочинным порядком и что каждая власть является незаконной, случайной и преступной, если она не утверждена центральными властями и предполагает свои действия проводить вне законов, утвержденных центром.
Ныне город Верный занят полками Красной Армии, твердо стоящими на защите Советской власти. Взбунтовавшаяся часть гарнизона обезоружена, и лица, введшие часть красноармейцев в заблуждение, предаются суду военного времени.
С провокаторами, хулиганами и контрреволюционерами будет поступлено самым беспощадным образом, а обманутой части гарнизона разъясняется их тяжелое заблуждение…
Военный совет дивизии объявляет всем о своей беспощадной борьбе с провокацией и хулиганством и еще раз подтверждает свою военную диктатуру…
Председатель Военного совета
Дм. Фурманов».
Поздним вечером 20 июня Фурманов говорил по прямому проводу с Ташкентом, с Валерьяном Владимировичем Куйбышевым.
— Пользуюсь случаем заявить, — сказал ему Куйбышев от своего имени и от имени Фрунзе, — что ваша и Белова работа встречена Реввоенсоветом одобрением, и за все время событий мы с удовольствием наблюдали вашу энергию и такт.
(Выступая позднее на заседании коммунистической фракции пленума ТурЦИК, В. В. Куйбышев отметил: «Фурманов был все время… в раскаленной атмосфере. Он смело входил в толпу разъяренного казачества… был атакован кулацкой толпой и был случайно спасен…»)
А ночью, опять склонившись над дневником своим, Фурманов пишет стихи: «Здесь в чужой и суровой стране», пишет обращение к казахам, уйгурам, дунганам и узбекам с призывом крепить дружбу народов, пишет о тех друзьях и соратниках своих и Белова, которые разделили с ним все опасности и сыграли столь важную роль в подавлении мятежа. О Позднышеве, Мамелюке, Шегабутдинове, Бочарове, Кравчуке, Альтшуллере, о Муратове и Никитченко, о славных партшкольцах, которыми руководили Алексей Колосов и Георгий Седых.