Мрачные пророчества доктора сбывались как по волшебству, — Элис хотелось, чтобы кто-то разом прекратил её мучения. Сон хлестал по щекам ударами чудовищной правды, которую она не хотела переживать ни во сне ни наяву. Смутное, бессознательное чувство вины, жившее с ней все эти годы, внезапно стало проявлять очертания, как негативное изображение на фотоплёнке.
Нервное истощение затягивало в болезненный полудрём, сопротивляться не было сил, даже под страхом токсичных видений. Она снова провалилась в бездну событий далёкого прошлого.
Мать сидела на кроватке Анны, что-то шёпотом говорила ей, гладила по голове, прикладывалась губами ко лбу. Слов не было слышно, но Элис знала — мать просит у Анны прощение. Она не понимала за что, — в произошедшем была лишь её вина.
Она увидела отца, он стоял у письменного стола и разговаривал с чиновником из министерства трансплантации. Элис поняла это по характерной одежде и фирменному значку, на левом кармане пиджака. Чиновник что-то объяснял отцу, воровато поглядывая на Анну, до Элис долетали лишь короткие обрывки фраз. Отец обречённо соглашался со всеми доводами чиновника, мать гладила Анну по руке, еле сдерживая рыдания.
Слова были излишни. Элис знала почему этот человек находится в их доме, знала почему плачет мать, а отец мрачно молчит, соглашаясь с каждым циничным словом чиновника, — Великое Братство отказывалось спасти её сестру. Локомотив отрезал Анне ноги, для министерство трансплантации она представляла интерес лишь как полуживой мешок ещё функционирующих органов.
Элис проснулась от собственного крика, — она сжимала зубами стальной прут, пытаясь вырвать его из основания кровати, как бешеная собака. Она могла выдержать ещё двадцать сеансов театра обскура, но детские сны, прорвавшиеся как гнойное кровотечение из самых тёмных глубин памяти, сломали её волю в одночасье.
Сон не придавал силы, а лишь приближал к чудовищному нервному срыву. Элис рыдала и звала на помощь доктора, как он и предсказывал ей во время последнего разговора. Сон и явь перепутались в сознании.
Перед глазами возникла огромная статуя Главнокомыслящего, которую она последний раз видела из окна вертолёта. Мать медленно поднималась по широким ступенькам к торговому центру, у основания постройки. Она мечтательно улыбалась, глаза святились потусторонним неземным светом. Элис никогда не видела её такой красивой и такой отрешённой от внешнего мира, как в тот день. Мать направлялась в элитную парикмахерскую, находящуюся на первом этаже здания.
Парикмахер услужливо принялся за дело, — мать заказала самую дорогую и модную причёску, первый раз в жизни не пожалев на себя средств из семейного бюджета. Через час она вышла под аплодисменты оставшихся посетителей. Прическа сделала из неё древнегреческую Богиню. Элис наблюдала за всем происходящем в молчаливом оцепенении. Мать медленно поднималась к смотровой площадке по внутренней винтовой лестнице, совершая “восхождение”. Элис следовала за ней как ангел.
Мать шла по лестнице, как на Галгофу, — величественно и обречённо, с чувством собственного достоинства, не обращая внимание на суетящихся вокруг людей. Она сильно выделялась среди остальных, — это было, как минимум, порочным поступком, если не преступлением. Стук каблучков летел вверх по лестнице, как нарастающий колокольный звон.
Она дошла до вершины и вышла на смотровую площадку. Элис поняла, что мать отчужденно идёт к самому краю, не обращая никакого внимания на окружающий мир. Элис не могла окликнуть её, обнять, или оттащить от края платформы. Охранники заметили неладное слишком поздно. Женщина встала на парапет, широко раскинула руки и бросилась вниз с трёхсот метровой высоты.
VII
Элис проснулась от сильного холода и не сразу поняла где находится. Она лежала на бетонном полу, голову прижимала кровать, тело распласталось поперёк камеры, ноги упирались в дверь. Стопы болели от ударов, — во сне она пыталась выбить дверь ногами и бешено барабанила голыми пятками по железному основанию. Её не слышал ни один человек, но камеры молчаливо сканировали происходящее.
Правда о судьбе матери и младшей сестры оказалась для Элис страшнее любых догадок и вымыслов. Она была косвенно виновна в смерти самых дорогих и близких людей. Локомотив отрезал Анне ноги, после чего министерство трансплантации просто выпотрошило из неё все жизненно важные органы в пользу Главнокомыслящего. Мать не вынесла чудовищного цинизма со стороны государства и покончила жизнь самоубийством на глазах у всего геттополиса.