Если это было верно сорок лет назад, то что же теперь? Ведь даже у этого СРТ, этого замызганного «малыша», есть движок в четыреста лошадей, локатор, эхолот, магнитный компас… Где она теперь ютится, романтика-то?
Над горизонтом восходит крупная звезда, и от нее на воду падает дрожащая дорожка. Это Сириус — «собачья звезда».
Приходит вечер и окрашивает знакомый океан в цвет усталости. Лица ребят на корме кажутся серыми; лебедки, тросы, палуба — тоже все серое, темное, ржавое, унылое…
Возвращаешься после вахты в каюту, присаживаешься к столу и чувствуешь, что ничего не можешь и главное — не хочешь делать, чувствуешь пустоту и равнодушие, почти тупость. Равнодушие и все растущую усталость, все растущую тоску по дому — вот что приносит пятый месяц плавания.
Я поднимаю голову и снова вижу в ночи столб голубоватого света — Сириус!
Работа, работа, работа. В бесконечной смене вахт забываешься и уже ничего не видишь вокруг, а потом словно очнешься: покатые волны, глухой шум машины и голоса над океаном.
А однажды на вечерней вахте замечаешь, как рано начинает смеркаться, как незаметно подошла осень.
И наконец наступает день, когда, выйдя на палубу, ты вдруг чувствуешь: что-то здесь не так, что-то изменилось. И видишь снег на полубаке и крыле мостика. Море кажется от этого темнее.
Незнакомое зимнее море, а небо бледно-зеленое, облака тяжелые, воздух прозрачный, холодный и тоже зимний.
Мы снимаемся с промысла.
— «Монголия», «Бизон» говорит. Ответьте землякам.
— Добрый день, «Бизон».
— Как поработали?
— Так себе. Шаркались два месяца в Тумане. Безрыбица, рвань. Тяжелый рейс… А как у вас?
— Мы захватили вспышку палтуса у Исландии. Хорошо удили. План уже есть.
— Повезло вам.
— Не очень. Помощник тралмейстера у нас погиб. Порвался кабель, ударило мужика концом и по слипу, под винт… Не ждали, не гадали…
— Море…
— Да, море. Знал бы где упасть… Ну, ладно. Счастливого пути, земляки. Кланяйтесь дому.
Кончилось. Я вот думал: безрыбица, туман, столкновение, рваные квадраты, каньоны… А оказалось — просто рейс.
Опять моря, острова, чужие берега — дорога к дому.
Капитан стал разговорчивей, охотно рассказывает о себе, вспоминает отца и братьев — у них все в роду рыбаки.
— Старшой? Нет, он свое отплавал. Старый уже. Долго его уговаривали уйти, а он все не хотел. Упрямый… Однажды вернулся после сдвоенного рейса — все три дочери вышли замуж. Это был звонок… Теперь нянчит внуков.
Дом и порт начинаются ночью, в темноте рубки. За томительным ожиданием, за молчанием следует фраза вахтенного штурмана:
— Белая башня открылась.
Мы видим яркую вспышку маяка: дом!
И тут капитан говорит вот что:
— Оформлю отпуск, позвоню зятю. У него хороший катер. Съездим с ним на рыбалку.
У нас дома мягкая снежная зима. Утром за чаем я открываю газету и читаю про погоду:
«В центральной и северной частях Атлантики проносятся циклоны. Ветры достигают ураганной силы, поднимая девятиметровую волну…»
Я знаю: траулеры сейчас ложатся в дрейф. Они глубоко зарываются в воду, кренятся и валятся на борт.
Ветер срывает гребни волн, в воздухе висит водяная пыль, и в этой сырой мгле теряется вздыбленный горизонт.
А может, все уже стихло и где-то светает, и рулевой, поеживаясь от холода, поднимает на мачте черные конуса — понятный всем рыбакам на всех морях сигнал: «Иду с тралом».
И меня уже знобит от утренней свежести. Я покидаю палубу, торопливо открываю дверь в рубку, где хрипят самописцы и ноет репитер гирокомпаса…
Мое путешествие продолжается.
ОЧЕРЕДНОЙ ОТПУСК
Школу Максим Крутогин почти не вспоминал. Разве что футбол в осеннем парке, а больше и вспоминать вроде было нечего. Он неизменно получал высший балл по всем предметам и так же неизменно — ученические награды, стоял вместе с другими отличниками и рассеянно слушал завуча. В общем, золотая медаль. Незаметно Максим оказался в институте, легко окончил его и получил диплом. Без отличия, правда, но хороший, как говорили на кафедре, крепкий диплом. С оттисками двух работ, напечатанных в специальных журналах, Максим пришел в НИИ, а через полгода уже руководил группой таких же, как он, чудо-ребят. Они тогда изо всех сил старались не походить на профессиональных ученых, держались студенческих привычек, о делах говорили неохотно, как о докучливых и совершенно пустячных заботах. Максим по-прежнему гонял мяч, много и беспорядочно читал, не пропускал концертов, но скоро почувствовал, что все это продолжение неизвестно кем затеянной игры, как и их загородные вылазки с шумными пирушками, и подчеркнутая нелюбовь к серьезным разговорам. Он бросил спорт, отдал матери абонемент в филармонию и читал теперь книги только по специальности, да иногда что-нибудь в свое удовольствие, «Тайны хеттов», например, или Агату Кристи. Между делом он защитил диссертацию и в тридцать с небольшим стал руководителем отдела. Работал Максим много, его ценили в институте, но он не забывал подшучивать и над своими успехами, и над собой — давно усвоенная привычка. Впрочем, подшучивал он немного, почти незаметно, как раз настолько, чтобы не терять душевного равновесия.