Весь экипаж в сборе.
Оружейники при свете переносной лампы осматривают тележку с ракетами.
Я помогаю механикам подвешивать бомбы. Молчаливая, без суеты и спешки работа. Зарецкий проверяет подвеску, осматривает контровку взрывателей. Остановился, забормотал, заголосил, тычет в кого-то переноской.
— Защелки кассет, — кричит, — закрывать надо, полоротые!
Над летным полем проносится грохот. Скоро он переходит в шелест и замирает. Короткий миг тишины. В разных концах аэродрома запускают двигатели. В темноте над землей плывет густой металлический звон турбин. Они ревут все истошней — огромный хор обезумевших от боли ископаемых гигантов.
Мы занимаем места в кабинах.
— Эй! — кричит мне механик. — Берегись!
Он хлопает люком. Голоса и шум турбин пропадают.
Я усаживаюсь, расправляю ремни, пристегиваюсь к креслу. Так, хорошо. Натягиваю шлемофон и прилаживаю кислородную маску. Кран подачи кислорода открыт. Холодный, чуть пахнущий резиной воздух бежит по лицу.
Стоянка опустела. Бомбардировщик на земле один, и в этой его одинокости есть какая-то почти человеческая отрешенность от земных дел.
Щелчок в телефонах и командирский голос:
— Доложить!
Начинается обязательный ритуал докладов:
— Штурман готов.
— Оператор готов.
— Радист готов.
— Стрелок готов.
Привычная наша молитва: люк закрыт, чека катапульты вывернута, кислород открыт. Это похоже на те минуты, когда музыканты рассаживаются в оркестровой яме и начинают настраивать свои инструменты.
— Запускаю.
Пригибая траву, по земле проносится мощный вздох, летит пыль, машина приседает.
Выруливаем. Аэродром остается за нами, на другом конце летного поля. В кромешной тьме можно различить только мигание огней да хвосты пламени из турбин. Теперь они кажутся голубыми.
— Левчук, что ведомые?
— Все самолеты группы рулят на старт.
Ревут на полном газу турбины. Машина покачивается, вибрирует всей обшивкой.
— В корме?
— Замечаний нет, командир. Выхлопа хорошие, закрылки во взлетном положении.
— Поехали.
Спущенный с тормозов бомбардировщик как бы нехотя трогается с места, бежит, набирая скорость, и, задрав нос, уходит в ночное небо.
На развороте я вижу, как взлетают самолеты нашей группы. Сейчас они наберут высоту и займут место в боевом порядке.
Темнота слева и справа от нас разорвана вспышками навигационных огней. Вот они подходят заправленные «под пробку» многотонные махины с полной бомбовой нагрузкой.
— Командир, — подает голос Левчук, — все ведомые на месте.
И, как выстрел, командирское:
— Курс?
Ну, двинули с богом.
Штурман докладывает о прохождении контрольного ориентира. Это большой город. Он прячется за черными хлопьями тумана, где-то на самом дне ночи — пульсирующая россыпь огней, росчерки улиц, мерцающая геометрия квадратов, точек, пунктиров.
Скоро меня опять зовет штурман:
— Радист! Пролет семьсот девятого.
— Уже?
— Да.
— Еще один отлетел.
Недовольный голос Хлызова:
— Что там отлетело, радист?
— Я говорю, командир, еще один город отлетел.
— Ну, ну… Говоруны.
Передавая на землю закодированные названия пунктов, я думаю о том, как перекраивается в полете школьная география: расстояния сжимаются, а города мелькают, как полустанки — один, другой, третий. Они словно пылят за нами.
Внизу залитые лунным светом зеркала озер. Горсть огоньков, точно опрокинули жаровню с горящими углями — деревушка или поселок.
Вокзал у нас небольшой. Скромный такой вокзальчик, но для пары колонн место все же нашли. Да вот еще кренделей алебастровых на фасаде навешали. Для красоты, надо полагать. В зале ожидания и на перроне — никого. Вокзальную публику нынче представляю я один.
Когда сыграли тревогу, я, хоть и безлошадный, тоже подался на аэродром. В коридоре меня догнал Некрасов.
— Что делать? — спрашивает, а сам мнет в руках какую-то бумажонку. — В половине двенадцатого приезжает Ольга.
Вот оно что. Невеста пожаловала.
— Вы надолго?
— Кто его знает. Если пойдем на полный радиус, то вернемся не раньше двух ночи.
— Ладно, — говорю, — давай телеграмму. Я встречу Ольгу. Когда вас выпустят, нам, наверное, сыграют отбой.
Андрей вдруг заволновался, заторопился, зачастил: