«Гений Пушкина озарил мрачную эпоху царизма. Ода „Вольность“ звала к свободе…»
Грешен, я не смог одолеть «Вольности»: «Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица!» Я больше всего любил «Сказку о царе Салтане», «Дубровского» да еще «Тиха украинская ночь». Ну и, конечно, «Горит восток зарею новой», «Редеет облаков летучая гряда», «Любви, надежды, тихой славы», «У лукоморья дуб зеленый».
А «Прощай, свободная стихия»?
А «Мороз и солнце, день чудесный»?
Э, нет, я многое любил и знал у Пушкина, но первым поэтом России был для меня в те годы Лермонтов.
Свои восторги я закончил тремя восклицательными знаками. Сочинение не уместилось на пяти тетрадочных страницах, но на шестой странице я занял всего одну строку. Это как-то было несолидно, и я приписал:
Эти строчки я тоже очень любил, но когда они оказались в конце моего сочинения, то получилось, что Россия еще не воспрянула ото сна, не освободилась от самовластья, а это было политически неверно. Подумал и написал еще одну строчку: «И Россия ото сна воспряла».
Стихи и сочинение я понес в библиотеку спозаранок. Пришлось долго ждать, когда откроют Дворец культуры, потом — библиотекаршу. Дверь в библиотеку открыла молодая женщина.
— Что тебе, мальчик? — спросила она меня. — Читальный зал откроется в двенадцать, а теперь только девять.
— А куда собственные сочинения сдавать? — спросил я как можно угрюмей, чтобы не струсить.
— Ах, собственные сочинения! Оставь мне. У тебя что? Стихи?
— И стихи. И еще не стихи.
— Давай и не стихи.
Тетрадку я держал за спиной.
— Вот!
— Спасибо! Я передам это Георгию Матвеевичу.
За ответом я пришел в тот же день, сразу после обеда.
В читальне за своим столом сидела Варвара Ивановна, а возле стола, в низком кресле, — длинноногий, чему-то счастливо улыбающийся, вовсе не старый человек. Я сразу понял, что это и есть Георгий Матвеевич.
— Милок, да ты, чай, за ответом? — спросила Варвара Ивановна, устремляя на меня взгляд над очками.
— Нет! — пролепетал я неправду. — Я — так.
— Иди сюда, садись, — позвал меня Георгий Матвеевич, указывая на другое низкое кресло.
Я подошел и сел на краешек, чтобы не утонуть.
— Это Георгий Матвеевич! — познакомила меня Варвара Ивановна.
— Я знаю.
— Откуда же?
— Догадался.
Георгий Матвеевич улыбнулся уже не чему-то, а мне.
— Нам понравились и твои стихи, и твой пламень в сочинении, но о премиях будет решать жюри, а я тебе предлагаю присоединиться к нам. Наш литкружок послезавтра идет в поход по родному краю.
— А что нужно… взять? — Дома меня могли и не пустить в поход, но мне так хотелось быть среди настоящих пионеров!
— Из еды ничего не надо, — сказал Георгий Матвеевич. — Тут о нас комбинат позаботился. На всякий случай одеяло нужно взять. Ну и что-нибудь теплое, на случай холодной погоды.
— Поход на три дня, не замерзнете, — сказала Варвара Ивановна. — Пойдешь?
— Пойду! — Я вскочил с кресла.
— Ты торопишься? — спросил меня Георгий Матвеевич.
— Нет.
— Тогда посиди, поговорим. Кстати о месте сбора. Приходи сюда в десять утра. Мы начнем наш поход отсюда и поначалу двинемся на Желтую гору.
Меня держали за шиворот, а я держал банку с белилами. Оглянуться я не мог, меня душил ворот рубахи, но, натужившись, я посмотрел вниз и увидал начищенные милицейские сапоги.
Воздуха не хватало, закричать и то не было силы, и я молил, чтобы воротник порвался. Воротник был крепкий, рубаху мама сшила мне из своей довоенной юбки, из древнего и вечного коверкота.
Земля вернулась наконец. Я вздохнул. В тот же миг жесткие руки повернули меня на сто восемьдесят градусов. Передо мной стоял участковый.
— Пошли! — сказал он, поглядев мне в лицо.
Я напружинился, готовый прыгнуть в сторону и кубарем, ужом, шариком, кроликом, но бежать, бежать!
— Я в милицию тебя не поведу. Пройдемся тут, по улице. Поговорим. Только чур! Заставишь бегать за собой — пеняй на себя.
Он повернулся и первым пошел по темной улице. Лампочки горели вполнакала. Я поспешил за ним.
— Кто тебя подучил сделать это? — спросил участковый, кивая на банку с белилами.
Я швырнул банку в канаву.
— Никто меня не подучал.
— Только без этого, — участковый брезгливо пошевелил пальцами, — без вранья.