— Иван! — позвал меня Георгий Матвеевич.
Я послушно подошел к нашей самобранке.
Ребята уплетали мамины пироги.
— Вот тебе и раз! — залился нежданно хорошим смехом «паинька». — Хозяину пирогов и не досталось.
Я становлюсь пунцовым: ведь все смотрят на меня. Торопливо забормотал:
— Что вы! Пирогов я дома наемся. Тут вон — консервы!
Правду сказать, консервы я еще никогда не пробовал. Горожанин я липовый. Все в деревнях жил да на кордонах, на отшибе, за стеной леса.
— Пироги — истинно русское угощение! — Георгий Матвеевич даже на свет мамин пирожок поглядел. — Вы еще пирогов поедите на своем веку. Война долго будет аукаться, но хозяйство скоро придет в норму, вот тогда ваши мамы и покажут все свое мастерство. И пироги будут, и наполеоны, фаршированное, нашпигованное…
— А пока нажмем на консервы! — подхватил «паинька» и сделал передо мной реверанс: — Разделите, друг Иван, с другом Михаилом эту скромную трапезу. Предлагаю вам консервированную… резину в собственном томатном соку.
Может, это было глупо, но тогда показалось остроумным. Я уплетал консервы, и они были для меня куда слаще пирогов. Чего они понимают, городские!
Стежка привела нас на лесную дорогу. На лесной дороге людям веселей вместе.
— Вы тоже пишете стихи? — спросил я вежливым манером Мишу-«паиньку».
— Я стихи читаю, — сказал он мне, улыбаясь насмешливо, но и дружелюбно.
Я понял его. Он не считал свои стихи стихами, но я-то свои стихи уважал. Не принял я Мишиной насмешки, даже не обиделся.
— Мой любимый поэт Державин! — бросил я ему перчатку.
— Как скучно живется, наверное, вам, — сказал Миша и возвел глаза к вершинам сосен. — «Когда ты есть душа едина движенью сих огромных тел, то ты ж, конечно, и причина и нравственных народных дел…» Нет, увольте!
— Хорошо, что же вам нравится? — спросил я холодно, я успел подумать об этой холодности, и перед глазами мелькнул у меня сначала Лермонтов, потом Печорин.
— Мне нравится другое.
Я увидал вдруг, что усмешечка сошла с ироничных Мишиных губ, он собирался прочитать что-то всерьез, и я за одно это был ему благодарен.
— Это Пушкин! — сорвалось у меня.
— Нет, — покачал головой Миша. — Это Бунин.
Я выдал себя с головой. Бог с ним, с Буниным. Впервые слышал это имя, но я, значит, и Пушкина не знал.
А я его и не знал. У нас был маленький томик, который я читал с детства и перечитал, может, тысячу раз. Но томик был карманного формата, и многие листы в нем были утеряны еще до моего рождения.
Лес пошел еловый. Убавилось свету. Я насторожился, показалось, до избушки на курьих ножках рукой подать, и я в первый раз за сегодня пожалел, что не один в лесу. Встрепенулся потаенный, свивший у меня в груди гнездо дружок-воробышек. Был он сер и неказист, но стоило ему выпорхнуть из гнезда — и я уже ничего не видел и не слышал вокруг, залетали мы с воробышком неведомо куда и неведомо о чем замирали с ним. Это и была моя тайна, о которой я, слабый на язычок, никогда еще не проболтался.
Запела пионерская труба. Я вздрогнул: воробышек юркнул в гнездо.
Лес расступился, мы вышли на ромашковый луг. С высокой мачты трепетал, приветствуя нас, красный флаг: пионерский лагерь.
На площадке вокруг флага строились отряды. Нас ждали.
Все это мне очень понравилось. Приветствовали нас как настоящих путешественников. Пригласили остаться на ночлег и, конечно, предложили сыграть в футбол.
— Меня увольте от этого варварства! — поднял руки Миша-«паинька».
— Как же так?! — вскричал я. — Семь на семь уже не то. Не по-настоящему.
Миша улыбнулся тонкой, противнейшей своей улыбкой.
— Буду верный ваш болельщик.
Я с надеждой посмотрел на девочек, но они все у нас были стихоплеты, художницы…
— Я сыграю, — сказал Георгий Матвеевич.
— Ого! — запротестовала команда лагеря.
— Нас будет восемь, — предложил Георгий Матвеевич, — а вас одиннадцать. Сыграете полной командой.
— Идет, — согласился физкультурник. — Мы готовимся к спартакиаде, нам надо сыграться.
Я решительно направился в ворота. Наш капитан, по фамилии Крутов, — волосы ершиком, загорелый, ладный — вопросительно поглядел на Георгия Матвеевича.