— Счет семь — два, — напомнил я ему. — У тебя четыре удара. Будешь бить?
— Буду! — голос у него предательски зазвенел.
Я занял место в воротах.
Он ударил щечкой, в шестерку. Точно, но опять слишком слабо. Я прыгнул, ткнул мяч кулаком. Осталось три удара.
— А счет прежний. — Я торжествовал. — Семь — два.
Сережка разбежался, ударил хлестко, но я-то был на волне. У меня все получалось. Прыгнул и накрыл мяч телом. Поднялся, постукал мячом о землю. Бросил Конышу. Тот бить не стал, а только катнул мяч. Чтобы унизить, что ли? Я не поленился, нагнулся, принял этот пас, поднял голову… и обомлел. Слезы, настоящие слезы лились из Сережкиных глаз, но он словно не замечал их.
— Давай сюда! Давай!
У него оставался последний удар. Он забил.
Я пошел принести мяч, но Коныш, уже с сумкой в руках, обогнал меня, схватил мячик, спрятал, чиркнул «молнией» и убежал, не оглядываясь.
Я понял, что виноват.
«Но ведь он сам», — попробовал я себя утешить, а вины не убавилось.
Я повернул в лес. Сосны обступили меня, повели в низину, в зелено-сизый мох. Я шел по мягкому, но шаги отзывались у меня в затылке, словно я щелкал каблуками по булыжнику.
«Поддать — тоже ведь нельзя было», — сказал я себе.
Это была правда.
Я прошел мимо березы и прислонился к осинке. Яркие красные листья лежали на зеленом.
— Я пришел, — сказал я лесу. — К тебе.
Больше ничего не сказал. Он ведь все видел и все понял. Победа над человеком принесла мне боль, одну только боль и обиду. На самого себя.
Не облако, а всего лишь полоска зарделась высоко в небе. Я смотрел на этот огонь, пока он не погас.
— Я домой пойду.
Лес зашумел потихоньку. То ли ему тоже было не по себе, то ли это он меня успокаивал. Я шел через пустырь к городу, темнело быстро, и, торопясь обогнать осеннюю темень, в засиневшем небе вспыхивали звезды, а в домах лампочки.
Последнее
Кубок страны разыгрывался осенью.
Каким-то чудом «Красное знамя» пробилось в ту часть турнира, где в игру вступали лучшие команды Союза. Соперник «красным» достался грозный, задира в своем первом классе мастеров, — ВВС.
Словно вся пасека поднялась и покинула обжитое место. Гудящими роями шли казармы, мчались наперегонки россыпью мальчишки. Торопились люди степенные. Узнавая друг друга, перекликивались, перешучивались:
— Ивану Васильевичу! Идешь?
— Иду.
— Надо, брат, надо! Своих поддержать.
— Поддержим.
— А я вот, понимаешь, на рыбалке простыл. Беда! Такой день, а голоса нет.
— Свистни.
— Свистун я никудышный. Мальчишкой не выучился.
— Ничего! Свистеть не умеешь — топай.
У стадиона «за линией», по преданию построенного англичанами, работавшими у фабриканта, толпа распадалась на две. Одна, в черном и сером, — солидные, шли в ворота, у них имелись билеты на трибуны. Другая, пестрая, кольцом охватив стадион, штурмовала заборы.
Мы с Вавой, оседлав изгородь, никак не решались сигануть вниз — столько было сегодня милиции и сторожей с красными повязками. А на поле уже был дан свисток, и почти тотчас небеса, как старую парусину, разодрало надвое. Сторожа и милиционеры побежали к трибунам, и мы хлопнулись, как мешки, наземь и помчались вместе с ними узнать, что и как.
— Банка!
— Баночка-а-а! — орали мы друг другу, потому что каждому чудаку было ясно: наши забили.
Мы устроились с Вавой на нижней ступеньке первого ряда. Скверно устроились, видели только головы футболистов.
ВВС все-таки отыгрались, забили мяч минуты за три до конца второго тайма, и мы промучились с Вавой еще тридцать минут, хорошо видя только, как выбрасывают мяч из аута.
Счет один — один означал в те времена, что назавтра футбольное сражение будет продолжено.
— Да пусть наши проиграют, — соглашались мы, — все равно молодцы!
— Молодцы! — подхватывали летучий разговор болельщики.
— Деревня, деревня, а лаптем тряхает. Утерли нос москвичам.
Толпа валила со стадиона, такая счастливая, словно у тех, кто ждал мальчиков, родились мальчики, кто ждал премию — получили премию, а нашему брату безбилетнику словно бы выдали билеты на завтрашний матч.
— А Кузин! Кузин! Как он головой играет!
— Золотой котел.
— Не котел, дорогой товарищ, — голова. Он думает на поле.
— А я про что говорю!
— Вы за игрой Муранова понаблюдайте — профессор. Всех видит, все понимает, и ему только намекни…