После окончательного расчета в гостиничной кассе денег осталось едва-едва на пару бутылок пива. Артур мрачно и выразительно посмотрел на Витька, тот смешался, покраснел, стал клясться, что растранжирил даже неприкосновенную заначку, и в доказательство своей искренности достал из недр внутреннего кармана толстый бумажник. До отъезда оставалось одиннадцать часов, которые представлялись теперь, в это сырое, промозглое утро, бездонной прорвой.
Тут-то Артур вновь и подошел к телефону. Он сел за стол, глубокомысленно подпер лицо рукою, устремил отсутствующий взгляд в стену и пошевелил губами. Затем раскрыл свой пресловутый блокнот с золотым обрезом, ужаснув том самым не только Тебенева, но даже и Витька. Уразумев причину их испуга, Артур едва не перекрестился и пробормотал виновато:
– Не в этом дело. У меня тут, в Питере, родственницы есть со стороны жены, я их, наверное, лет пятнадцать не видел. Наталья перед отъездом мне плешь проела, позвони да позвони теткам. Обе незамужние, вместе живут. Я, как вы понимаете, не слишком собирался, а теперь, думаю, почему бы и нет? По крайней мере обедом накормят.
Он набрал номер и, сразу же дозвонившись, заговорил несколько необычным, вроде бы и приветливым и в то же время пренебрежительно-покровительственным тоном. Из этого нетрудно было заключить, что на том конце провода звонок его был встречен восторженно, как нечаянная радость. Некоторое время выяснялись домашние дела, с насмешливой снисходительностью Артур сообщал о здоровье жены и об успехах детей, тряся при этом нетерпеливо ногой и делая приятелям большие глаза.
– Надолго ли? – переспросил он так, будто сам этот вопрос обличал в собеседнике крайнюю наивность. – Да нет, нынче вечером отбываю. Заглянуть? Почему ж, можно и заглянуть... Ах, так даже? – Артур прикрыл ладонью микрофон и подмигнул товарищам:
– Ну вы, русские люди, вы хоть слышали, что масленица закончилась? Вот так вот! Родительская суббота сегодня! Так сказать, день поминовения и все такое прочее в том же духе. А завтра, оказывается, прощеное воскресенье, каяться надо, прощения просить, по нашем возвращении самое милое дело. Значит, ждите, – распорядился Артур в трубку, – помянем, кого положено, так и быть. Э, э, – заторопился он, едва не опустивши трубки, – чуть не забыл: я ведь не один к вам нагряну, с коллегами. С друзьями, говорю, по работе, они тоже здесь со мной по делу. Не возражаете? Ладно, ладно, я так, деликатности ради... – С довольной улыбкой он отодвинул от себя телефон. – Собирайтесь, православные. Поскучаете час-другой, ерунды всякой наслушаетесь. Зато уж здоровье поправим и блинов наедимся от души по купеческому обычаю. Гарантирую.
Сдали портфели в камеру хранения, без сожаления распростились с номерами, которые уже не десятидневным уютным пристанищем остались в памяти, а местом постыдного дебоша, и налегке затрусили по мокрому Невскому навстречу липкому, тающему на лету мартовскому снегу.
Переулок, где жили Артуровы родственники, упирался в Лиговку и в отличие от московских был не крив и живописен, а безрадостно прямолинеен и мрачен. Зашли во двор, опять-таки, по московским понятиям, он считался бы угрюмым и тесным, однако для здешних мест вполне мог сойти за уютный домашний скверик. Даже одинокое дерево стояло неподалеку от двухэтажного флигеля и совсем по-московски заглядывало в окна второго этажа. Именно в ту самую квартиру, куда, как выяснилось потом, держали путь приятели, молчавшие почти всю дорогу, порознь вспоминавшие с содроганием и стыдом подробности вчерашнего кошмара.
Уже на лестнице Тебенев уловил запах, чудодейственной силой вернувший его в детство, причем в самое раннее, – так пахли черные ходы и коммунальные коридоры в тех особнячках и флигелях, куда его водили к бабушкам, крестным или просто к знакомым старушкам, затхлость допожарных сундуков и гардеробов причудливым образом претворялась в тонкие, сладкие ароматы. Дверь во втором этаже была предусмотрительно приоткрыта, с тем, вероятно, чтобы шаги гостей вовремя донеслись до хозяйки. Так оно и случилось: едва только собрались они надавить на кнопку звонка, как на пороге появилась женщина лет пятидесяти с лишним, а может, и больше, возраст несомненно и отчетливо запечатлелся на ее лице, в седоватых волосах, завитых шестимесячным окраинным перманентом, и тем не менее выглядела она не то чтобы моложе своих лет, а просто вовсе не старо. Вероятно, оттого, догадался Тебенев, что в суматошных, угловатых ее движениях, во всплесках рук, в суетливости сквозило то проворство, та моторная живость, по которым до старости лет узнаются фабричные и заводские работницы, общественницы и активистки. Такая отчаянная радость сияла в ее взгляде, что Тебенев даже и не сразу понял, что причиной этого несказанного счастья явился Артур, которого хозяйка желала бы, вероятно, расцеловать, да при чужих стеснялась. Вместо этого она что было сил вытирала чистым кухонным полотенцем давно уже сухие руки и все время улыбалась.