– Богато живете! – отметил Артур впервые, кажется, без иронического снисхождения и какой-либо задней мысли.
Клава засмущалась, замахала руками, но Елизавета Ивановна, не поверив в Артурову искренность, с мужской ухваткой ткнула его кулаком в бок:
– А ты как думая, родственничек пропащий! Конечно, не ахти какие ответственные работники, в заграницах разных не бывали, но тоже ведь, как говорится, люди не последние!
– Да, я слышал, – непривычно быстро согласился Артур, опасаясь, что товарищи догадаются, насколько преувеличены в глазах родни его жизненные успехи, – обратите внимание, друзья мои, у кого мы сегодня отдыхаем, у передовиков социалистического соревнования. Можете себе представить?
– Передовик – это у нас Лиза, – уточнила ради справедливости Клава, – ударник по девятой пятилетке. А я что?
– А ты что? – притворно вскинулась Елизавета Ивановна. – Сирота казанская! А на доску в заводоуправлении кого повесили? Да не в самом, что я говорю, а в скверике около, со всей улицы видать? А пионеров-следопытов про блокаду рассказывать к кому посылали?
– А вы, что же, – спросил Тебенев, – и в блокаду здесь были?
– Ми-ло-ок! – удивилась Елизавета. – А где ж нам было быть? Мы же питерские, коренные, отец-покойник, Иван Алексеич, всю жизнь на Ижорском протрубил, куда ж нам было деваться?
– Ладно, Лиза, – оборвала ее Клава, – это к тебе надо было пионеров-то посылать, а не ко мне. Гости еще оглядеться не успели, а ты уж сразу про революционное прошлое начинаешь. Как на собрании, честное слово!
– Молчу, молчу, – засмущалась Елизавета Ивановна, и по тому, как покорно согласилась она с Клавиным замечанием, прояснилась отчасти семейная субординация, принятая в этом доме.
– В самом деле, садитесь, пожалуйста! А то стоят как просватанные!
Тебенев уселся на диван, опершись локтем о его твердый валик и прислонившись к тугой теплой его спинке; сколько уже лет не ощущал он лопатками этого живого шевеления пружин, как давно не сидел на таком монументальном диване, на который в детстве ужасно хотелось забраться с ногами, угнездиться на нем, укрыться под защиту высокой его спинки, увенчанной резной дубовой полкой, вообразить его неприступной крепостью, фрегатом, почтовым дилижансом, мчащимся в дождливой ночи. Еще не оглядевшись как следует по сторонам, Тебенев шестым чувством догадался, что где-то поблизости от него должна быть этажерка, он повернул голову – она оказалась рядом, у самого валика – субтильное нестойкое сооружение из бамбуковых кокетливых жердочек, книги, изданные в пятидесятых и сороковых годах; судя по обложкам и формату, большею частью это были переводные романы, пухлые, объемистые – Голсуорси, Кронин, Жорж Санд. Впрочем, и объемистый фолиант Степановского «Порт-Артура» в синем ледерине располагался тут же. Но главный сюрприз ожидал Тебенева на верхней полке, покрытой льняной салфеткой с фигурно обработанными краями. Там находился предмет, о существовании которого на свете Тебенев начисто забыл, хотя в свое время такой же точно доставлял ему непонятную и волнующую именно непонятностью своей радость. Это был шар из литого зеленоватого стекла, вернее даже не шар, а некая неполноценно сферическая глыба, тяжелая даже на взгляд, прозрачная, причудливым образом преломляющая в своих глубинах дневной свет, даже как будто излучавшая его и к тому же содержащая в своей окаменевшей плоти какие-то калейдоскопические чудеса – не то доисторических бабочек, не то мух, не то разноцветные осколки минералов.
Пока Тебенев предавался истоме воспоминаний, в комнате появилось еще одно лицо. Старуха в байковом застиранном платье и белом чистом платке возникла из неведомых еще глубин этой старинной квартиры. Оказалась она московской родственницей Артура, гостящей ныне в Ленинграде, судя по всему, в Москве Артур лет двадцать уже не вспоминал о ее существовании. Теперь он вроде бы стеснялся своей черствости и старался откупиться от Маши – звали старуху по-девичьи – разными юмористическими замечаниями.