К счастью для Артура, не очень-то подготовленного к спорам на отвлеченные темы, как раз в этот момент из кухни почти бегом примчалась Клава, на вытянутых руках она держала тарелку с высокой стопой румяных, дымящихся блинов.
– Пока горяченькие, пока горяченькие, – суетилась Клава.
Тебеневу бросились в глаза ее пальцы, иссеченные рубцами и трещинами, покрытые желтоватой наддираемой коркой, жесткой даже на вид, до черноты потемневшие от въевшегося металла. С этого момента он не мог отвести глаз от Клавиных рук, хоть и опасался быть замеченным в этом неделикатном рассматривании, переводил зрачки на лицо Клавы, самозабвенно раскрасневшееся, а потом на свои руки, крепкие и тяжелые, по сравнению с Клавиными возмутительно белые.
– Надо бы за встречу выпить, за дорогих наших гостей, – счастливо, во весь рот улыбаясь, призналась Лизавета Ивановна, – ой, Артур, ты даже представить не можешь, как вы хорошо сделали, что пришли! Прямо бог тебя надоумил сегодня позвонить. Скажи, Клав?!
Артур с достоинством и великодушно повел бровью, бог, мол, не бог, но и движения родственной души, не забывающей о ближних, надо принять во внимание.
– Так ведь, как нам объявлено с утра, сегодня родительский день, или как там называется... родительская суббота. Выходит, за родителей надо выпить?
– За их, за их первым долгом, – поддержала Маша и первая подняла граненую рюмку, – за Ивана Алексеевича – покойника, светлой памяти, золотой человек был, а работник! Таких поискать! Еле ноги таскал, головой страдал, а с завода уходить не хотел.
– Да-а, – вздохнула Клава с неожиданной суровой трезвостью, – папа-то наш в последние годы болел очень на нервной почве. Заговариваться стал, забываться, то ничего-ничего, а то нас с Лизой не узнает, вы, спрашивает, кто такие... Последствия контузии – доктор прямо сказал. Вот тебе и на фронте сроду не был. В родном слесарном цехе взрывом ударило. У нас ведь на Ижоре и во время бомбежки работали, и во время обстрела.
– У Подкопаева-то, у дяди Коли, у Николая Сергеича, – встрепенулась Лизавета Ивановна, – родную дочь при нем в цехе убило, помнишь, рассказывали? Он ее поднял с земли да на верстак и положил. Как живая, говорят, лежала, будто уснула, и все, и только на виске тоненькая такая струйка крови, осколок.
Эта картина так давно, по-видимому, жила в сознании Лизаветы Ивановны, что она сама уже, вероятно, не могла ответить точно, видела ли она ее собственными глазами или же просто очень живо представляла себе после стольких рассказов. Во всяком случае, Тебеневу сразу же пришли на ум многие похожие истории, бог знает когда услышанные, в теплой ли коммунальной кухне или же на дворе возле стола для пинг-понга, на котором располагались доминошники, – теперь он, пожалуй, тоже не отличил бы со всею определенностью явь своей жизни от картин, рожденных воображением.
– А мастер какой был! – причитала Маша. – Цены таким нет! Другой лишь бы выпить или «козла» забить, а этот все чего-то лудит, паяет, все в железе копается.
– Уж когда совсем но болезни на пенсию вышел, – продолжала Клава, стесняясь печальных подробностей, – даже на улицу один ходить не мог, опасно стало выпускать, найдет на него затмение, он и дороги домой не отыщет, сколько раз было. А работу забыть не мог, тиски на кухне приладил и все напильником шурует. Бывало, скажешь, пап, ты бы хоть полежал или телевизор посмотрел, не в цехе небось, плана над тобой нет. А он очки подымет, так посмотрит на тебя, головой покачает, будто это на тебя помрачение находит, а не на него. Ничего, скажет, ты не понимаешь, я же всю жизнь по металлу, с малых лет... Да вы ешьте, ешьте, стынут блины-то, вкуса такого не будет.