Директор начинает беспокойно мотать своей породистой головой, и это тоже верный признак – на этот раз от угрызений совести.
– Вы ужасно тяжелый человек, Алеша, никогда не знаешь, чего от вас ожидать. Я не хочу выглядеть эксплуататором, ищу какой-нибудь достойный вас способ благодарности и... и натыкаюсь на вашу обидчивость. – Он пристально смотрит на меня. – Да, вспомнил, вы ведь, кажется, просили, чтобы я... свел вас с Анной Николаевной Кизеветтер, не так ли? Извольте, я ей сегодня же позвоню.
Вот тут у меня екает сердце и начинают позорно дрожать колени.
Я действительно много раз просил директора представить меня Анне Николаевне, от этой встречи зависит судьба моей книги, да и моя собственная судьба, ведь я всю ее подчинил этой проклятой книге. Анна Кизеветтер, некогда знаменитая балерина, была Поэту самым близким человеком, ей посвящены многие его стихи, она автор множества воспоминаний о нем и вообще неоспоримый авторитет во всем, что касается биографии Поэта. Это известно всем. А мне известно больше. То большее, что придаст моей книге особый смысл, что превратит ее в драматический документ эпохи.
– Но, Алеша, – Владислава Сергеевича вновь охватывают сомнения, – я же все-таки должен знать, ну... примерную тему вашей с ней беседы. Старуха знаменитая... с гонором... и со связями. А вы, извините меня, человек прямолинейный, вы ей бухнете там что-нибудь совершенно дикое относительно ее писаний или, как вы выражаетесь, монополии авторитетов. Скандал! Я вас очень прошу, поймите: отношения здесь самые тонкие. Никаких намеков, никаких подозрений – я ведь знаю вашу сыщицкую манеру в литературоведении.
– Честный сыщик ищет правду. – Я стараюсь не обижаться. – Сыщик Порфирий Петрович единственный, кто понял Раскольникова.
– Ищите. Но тактично!
Я все же не выдерживаю послушного ученического тона и почти кричу:
– Но я же объяснял, в чем дело! Можно наплевать на мое сочинение и на меня тоже. Но нельзя плевать на стихи Поэта. Это национальное достояние!
– А вы уверены, что у Анны Николаевны есть неизвестные стихи? – Теперь голос директора звучит сухо и вполне официально.
– Я не уверен. Но если хоть на пять процентов такая возможность реальна, ее стыдно упустить. Стихи не кольцо и не медальон, они могут быть даже подарены одному лицу, и все равно они принадлежат всему человечеству. Вы можете себе представить, что мы, например, не знаем стихов, посвященных Керн, Дельмас или Брик...
– Приберегите пафос для книги, – по-прежнему сухо говорит директор. – Я позвоню Анне Николаевне.
Теперь ясно, что аудиенция окончена, и я, захватив папку с предисловием, нарочито не спеша выхожу из директорского кабинета.
Рита уже пришла. Я понял это по запаху ее духов. Она с чрезвычайно деловым видом, словно оправдываясь за опоздание, листает какие-то бумаги.
– Здравствуйте, Рита, – говорю я и сажусь за свой стол.
Даже здесь слышен запах ее духов, нежный и тревожный, он может свести с ума, заставить совершать безрассудные поступки. Мне очень хочется смотреть на Риту, на ее склоненную над бумагами русоволосую голову, на узкую и сильную кисть ее стройной руки. Но я почти усилием воли заставляю себя не глядеть в ее сторону, я изо всех сил пытаюсь вчитаться в статью Владислава Сергеевича и временами, когда становится невмоготу, поворачиваю голову вправо. Анастасии Александровны нет на месте, и я ловлю в стекле книжного шкафа свое нервное отражение. Свой безукоризненно крахмальный воротник и столь же безукоризненно повязанный галстук. Еще с юности я вбил себе в голову, что главное в туалете мужчины – это безупречный галстук, остальное не так уж важно. Столь однобокое кредо имело, разумеется, не эстетическое, а материальное объяснение – на галстуки мне хватает, а вот остальным приходится высокомерно пренебрегать.
Нет, я решительно не могу сосредоточиться на статье Владислава Сергеевича. Я не о том думаю. Я думаю об Анне Николаевне Кизеветтер, на которую Поэту хотелось смотреть так же, как мне на Риту, и которая, в сущности, была от него почти так же далека, как Рита от меня. Это теперь она пишет мемуары, открывает памятники, председательствует на вечерах памяти, консультирует издания. А тогда она не столь уж высоко ценила его любовь, она тогда царила, кружила головы, правила бал. А его она мучила, то приближая, то отталкивая, то очаровывая, то разбивая ему сердце.