– Вам надо разыскать Георгия Константиновича Баха, в свое время это был весьма известный артист, – словно невзначай сообщил мне старик по дороге в раздевалку, – он подтвердит вам справедливость моих слов.
– Так где же его разыскать? – Я мгновенно достал записную книжку, но старик еще более высокомерно, чем прежде, поджал губы.
– Этого я не могу вам наверное сказать...
– ...Ах, значит, сейчас вы одиноки? – сказала Рита.
Я бы очень хотел узнать, кто же это сетует на одиночество. И что ему известно об одиночестве, если он может кокетливо жаловаться на него в телефонном, ничего не значащем разговоре. Настоящего одиночества стыдятся, я-то знаю это, стыдятся, как болезни или тайного порока, стыдятся той пустоты, которая исподволь, незаметно образуется вокруг человека, стыдятся своих криков и метаний, которых в пустоте никому не слышно.
Уже на следующий день я принялся разыскивать весьма известного некогда артиста Георгия Константиновича Баха. В ВТО о нем ничего не знали. Я пошел в театральный музей. При мне тамошние милые женщины и мой соученик по университету, кандидат наук Саша Маркушевич перерыли ворох документов: старых программ, театральных журналов, от которых теперь не осталось названия, – красивые это были названия, газетных вырезок и театральных афиш.
– Есть Мах, – сказал Саша, протирая очки, – тебе не нужен Леонид Борисович, руководитель херсонского ТРАМа? Или Блох Исидор Ефимович, критик, сотрудник еженедельного журнала «Рампа и жизнь»?
– Саша, мне нужен Бах Георгий Константинович, известный артист.
– Известность – ненаучный критерий, – сказал Саша. – Каждый артист полагает, что он известен. И самое нелепое в том, что он по-своему прав. Нет профессионального кретина, у которого бы не оказалось своей публики.
– Или своей навязчивой идеи, – уточнил я. Надо было извиняться за беспокойство.
– Подожди секунду, – попросил Саша, – мы зайдем еще в одно место.
Мы долго шли по скрипучим деревянным лестницам то вверх, то вниз и, когда я окончательно запутался, очутились в комнатушке, где не было ни книг, ни афиш, а только арифмометры на столах.
– Наш главный бухгалтер Мария Ивановна, – сказал Саша. – В известном смысле самый серьезный среди нас театровед.
Пожилая женщина в деловых очках без оправы снисходительно улыбнулась.
– Вы никогда не принимаете меня всерьез, – продолжил Саша, – а я к вам по делу. Мария Иванна, помочь можете только вы. Вам знакомо имя Георгия Константиновича Баха?
– За что я вам выписываю зарплату, Саша? – сказала бухгалтер. – Георгий Бах был во время нэпа премьером частной оперетты Выгодского. – Она улыбнулась, и глаза ее за строгими деловыми очками подернулись романтической дымкой. – Если бы видели, Саша, как он был хорош в «Баядерке» и «Марице»! Комильфо. Ком иль фо, не то что ваши теперешние гитисовцы.
Саша церемонно поцеловал Марии Ивановне руку. То что называлось раньше – припал к ручке. В отделе музыкальной комедии мы разыскали старую карточку, наклеенную на твердый фирменный картон фотографии Свищева-Паолы. Мужчина во фраке и твердом пластроне и вправду был красив нетеперешней фатоватой красотой; «шармер», «лев» приходили на ум знакомые из книг определения, они словно специально были созданы, чтобы обозначить этот тускло, как крышка рояля, сверкающий зачес, этот хрящеватый нос с нервными ноздрями, эти сухие узкие губы.
– Не знаю, не знаю, – сказала в трубку Рита. – До вечера далеко. Звоните.
Он будет звонить. Без каких бы то ни было сомнений и внутренних противоречий наберет он наш номер и своим уверенным хозяйским голосом попросит меня позвать ее к телефону. И я, задыхаясь от ненависти к этому вежливому голосу, буду стоять, как лакей, навытяжку и с трубкой в руке.
В справочном бюро я нашел адрес Георгия Баха. Мне почему-то казалось, что жить он должен у черта на куличках. Между тем жил он в центре, в районе Плющихи. Я отправился к нему сентябрьским воскресным утром. Было тепло и тихо, во дворах стояло московское бабье лето. Дом оказался деревянным особняком, давно не ремонтированным, в сенях сквозь пробитую крышу виднелось осеннее небо с быстрыми легкими облаками. Дверь с номером квартиры оказалась незапертой, я толкнул ее и очутился на кухне. Молодая женщина в халате жарила что-то на грязноватой плите. Сковородка чадила, и пахло луком. Из тусклого крапа в ржавую раковину сочилась вода. Я вспомнил пластрон, бутоньерку в петлице, лакированный пробор, и мне стало грустно.