– Могу ли я видеть Георгия Константиновича Баха? – спросил я.
– Дядю Жору? – переспросила женщина и показала мне на крашеную дверь. Потом она перевернула что-то на сковороде и громко закричала: – Августа Георгиевна! К дяде Жоре!
– Вы к папе? – На пороге меня встретила высокая женщина, и я сразу же узнал хрящеватый нос с нервными, высоко вырезанными ноздрями. – Не из райсобеса? Мы много раз обращались...
– Простите, – перебил я, – я из литературного музея.
– А-а, – почему-то сразу успокоилась дочь Баха, словно бы сразу все поняла. И повела меня в смежную комнату. Там у большого окна, в современном дешевом кресле, почти скрытый от меня газетой, сидел старик. Видна была лишь лысина в пятнышках старческой пигментации да остатки седых жидких волос. Я, разумеется, предполагал, что старая театральная фотокарточка может льстить и преувеличивать, и все же перемена была фантастична. Мне навстречу поднялся сухонький добродушный старичок с выражением лица заискивающим и просительным, причем ясно было, что это выражение не сходит с его лица вот уже лет двадцать.
– Наконец-то, – с удовлетворением проговорил он, – наконец-то. Садитесь, садитесь, бога ради, что же вы стоите! Наконец-то! Я столько раз писал!
– О чем писали? – из вежливости поинтересовался я.
– О том, чтобы была восстановлена полная картина моей творческой деятельности. Я имею полное право на персональную пенсию. Помилуйте, столько лет руководил художественной самодеятельностью. Студия живого слова Наркомпроса... Агиттеатр НКПС. Живая газета Дома медицинского просвещения... У меня все документы, как положено. Алечка, – крикнул старичок дочери, – будь так любезна, принеси мой архив!
Высокая женщина мгновенно появилась с толстой бухгалтерской папкой в руках, было очевидно, что все эти справки, постановления и благодарности так и лежат наготове, а не пылятся где-нибудь в шкафу или в комоде.
Я с привычным профессионализмом и любопытством перелистал ветхие желтые бумажки. Старик все время порывался мне что-то объяснить и приговаривал: «Вот-вот, самое интересное», «Вы посмотрите, кто это подписал», «Нет, обратите внимание, когда все это было». Пальцы его с коротко и аккуратно подстриженными ногтями мелко и суетно вздрагивали.
– Георгий Константинович, – сказал я. – Все это очень интересно. Но здесь, так сказать, одни только канцелярские документы. А где же свидетельства ваших сценических успехов? Снимки из спектаклей: из «Баядерки», из «Марицы», из «Корневильских колоколов»?
Георгий Константинович перестал просительно улыбаться. И пальцы его перестали деликатно подрагивать,
– Так вам известна и эта сторона моей карьеры? – почему-то упавшим тоном спросил старик.
– Ну конечно, – старался я его ободрить. – Блистательная сторона. Ваши выступления в театре Выгодского, на вас держался весь репертуар, как я понимаю. Голос, фактура, аллюр. Говорят, в светских ролях вы были неподражаемы. – Я не знал этого проклятого актерского языка и поэтому чувствовал себя ужасно глупо.
– Действительно, говорили, что выходило неплохо. – Георгий Константинович был словно удручен чем-то. – Неплохо, неплохо. Однако вы учтите, это продолжалось не так уж долго, С Выгодским мы не сошлись по многим вопросам, и вообще я скоро покинул оперетту. – Он помолчал и потом «в сторону», как писали в старых драмах, добавил: – У меня, видите ли, пропал голос.
– Георгий Константинович, – решившись наконец, сказал я, – простите меня, ради бога. Я, правда, постараюсь помочь вам в вашем ходатайстве, но сейчас меня интересует совсем другое. Я у вас прошу помощи. Совершенно серьезно. Это очень важно для всей русской культуры.
– Пожалуйста, пожалуйста, – развел руками старик, слегка напуганный моим пафосом.
– Скажите, это правда, что вы давно знакомы с Анной Николаевной Кизеветтер?
И вот тут в течение нескольких минут произошло нечто неожиданное. У меня на глазах начала оживать допотопная свищевская фотокарточка, сквозь будничную маску суетливого старичка из коммунальной квартиры, как старая фреска сквозь более позднюю роспись, проступили былые черты льва и фата. Карикатурно они проступили и низкопробно, речь из надоедливо подробной сделалась пренебрежительно неторопливой, и все же сквозила в этом преображении некая патетика.
– Как же, как же, – не произнес, а словно процедил Георгий Константинович, не внешне, а внутренне улыбаясь своим воспоминаниям, – Анечка Кизеветтер. Как же, как же...
Я увидел и нервные ноздри, и узкие презрительные губы, даже несуществующий пробор на лысой голове.