– С Аней, пардон, с Анной Николаевной, – продолжал старик, – мы были близкими друзьями. Весьма близкими. Об этом не принято говорить, да уж старикам простительно. Какие у стариков грехи, кроме воспоминаний! Анна Николаевна, молодой человек, была прелестна, вам даже трудно вообразить себе нечто подобное – теперь не тот стиль. Теперь в ходу моветон. Старик Карамазов это предвидел. А Анна Николаевна была само изящество, само совершенство. Не женщина, а осколок империи, и это в те-то весьма суровые годы... – Он откинулся в кресле, и кисть его правой руки, еще недавно боязливо суетившаяся, описывала в пространстве изящные фигуры.
– Простите, – прервал я его, – но ведь всем известно, это уже почти академический факт, что Анна Николаевна была возлюбленной Поэта. Самым близким ему человеком...
Он посмотрел на меня добрыми и сочувствующими глазами. Долго посмотрел, словно хотел точно определить степень моей наивности, искренности и официальной заинтересованности.
– Ну, что Поэт... Поэт, разумеется, был большим художником, хотя и не в моем, признаться, вкусе. Это не имеет значения, я понимаю, но justica omnibus, как учили меня в гимназии, – «справедливость для всех». Так я повторяю, Поэт был, несомненно, личностью незаурядной, однако, как бы вам это объяснить, в ars amandis – я надеюсь, вы читали Назона – человеком он был весьма нерасчетливым и неопытным. Да, увы, молодой человек, так нередко случается, этому не следует удивляться. – И он замолк, словно удовлетворенный тем, что прожил жизнь без ошибок и заблуждений.
Оставалось задать последний вопрос. Самый «сыщицкий», хот, ради которого я пришел в этот покосившийся дом.
– Георгий Константинович, – не глядя на него, медленно, сопоставляя слова, спросил я, – говорят, у Анны Николаевны есть неопубликованные стихи Поэта. Я слышал, вы единственный свидетель их существования.
Я был уверен, что ответ с помощью школьной латыни и общих фраз он даст самый расплывчатый и неопределенный. Я недооценил своего собственного вопроса. Того, что затронул в душе старика тайную струну тщеславия, трепетание которой доставляло ему давно не испытанную радость.
– Я не большой специалист в творчестве Поэта, – по-прежнему неторопливо и чуть капризно ответил он. – Не мне судить, что опубликовано, что нет. Но один случай действительно был. Мы ужинали с Анной Николаевной tet a tet. Представьте себе: горят свечи, на столе пулярка, икра, балык... Превосходный портвейн, сухой херес, коньяк, чуть ли не довоенный сараджевский, и при нэпе, я вам скажу, можно было пожить... – Вот тут я понял, что Бах действительно был хорошим актером – так зримо описал он этот натюрморт былых дней, так живо и молодо пережил его, словно в эту самую секунду на трехногом журнальном столике располагалась перед ним та великолепная трапеза, а не бутылка недопитого кефира с куском недоеденной булки. – Да, херес с легкой горчинкой, un tout petit peu. О чем, бишь, я? Ах да, раздается звонок. Вообразите, ужин в разгаре, те минуты, когда каждое слово обретает тайный прелестный смысл и когда взгляды делаются красноречивее слов... а у Ани глаза... ах, молодой человек, и улыбка Джоконды... Вы можете себе представить, как кстати этот звонок! Мы ужинали во внутренней комнате, Аня прикрыла дверь и принимала визитера в гостиной. Как вы догадываетесь, это был Поэт. Вы можете быть уверены в моей деликатности, входить в чужие интимные обстоятельства не в моих правилах. Но знаете, объяснение в соседней комнате было бурным, а я уже выпил слегка, да и мужское тщеславие не забудьте принять во внимание, я был в вашем возрасте... Словом, Поэт, как всегда, принес стихи – он считал их неотразимым аргументом – вот вам первая ошибка. Аня сказала: «Ах опять про любовь!» – понимаете, очаровательное лицемерие. Поэт, непонятый, гордо уходит. Между прочим, Анна Николаевна всегда была достаточно дальнозорким человеком, стихи, которые она только что небрежно бросила на стол, она при мне аккуратно сложила и спрятала в бюро. К слову сказать, настоящий Гамбс, я в этом понимаю... Вот, собственно, и все, что мне известно, если в этом заинтересована русская культура, как вы выражаетесь... Ужин, кстати, был испорчен. Пропала атмосфера...
Я поблагодарил Баха за рассказ и поднялся, чтобы уходить.
– Так вы ничего не забыли? А то у меня копии есть из НКПС, из Медсанпросвета... – Передо мной вновь сидел добродушный, боязливый старичок, скромный сосед, созерцатель телевизионных передач, аккуратный читатель вечерней газеты.
Рита кладет трубку и проходит совсем близко от меня, неразрешимая и недостижимая, как во сне. Остался лишь ее запах, нежный и сжимающий горло.