Бесполезно было останавливать мужчин чиновных и вельможно-солидных, в велюровых шляпах и габардиновых пальто, из тех, что подъезжали к южным или северным трибунам на персональных ЗИМах или «паккардах»; они воспринимали невинную мою просьбу как нищенство своего рода и сердито ей изумлялись, ибо нищенства в нашей стране быть не может.
Не стоило, как это ни странно, обращаться к «залетным» уличным королям в дорогих пупырчатых кепках, прикусывающих золотыми фиксами папиросину «казбек». Эти, разумеется, не боялись ни контролеров, ни милиции, но возиться с несчастным пацаном полагали ниже своего достоинства. «Беги, воруй!» – таков был их классический ответ.
Вернее всего было пристать к компаниям веселым, уверенным в себе, может быть, даже выпившим самую малость, – хороший человек в таком состоянии, да еще в предвкушении захватывающей игры, становится необычайно щедр душою, щедр и как бы даже справедлив по отношению ко всему обойденному судьбой человечеству, сделать доброе дело для него – сущее удовольствие. Такие душевные приятели не только проводили на трибуны, парализовав недоверчивую стражу целым фейерверком шуток, простодушных намеков и задиристых подначек, но еще и с собою сажали, потеснившись чуть-чуть, много ли места нужно хилому пацану, взращенному на школьных бубликах и яичном порошке.
До сей поры отзывается во мне, в сердцевине моего существа, то не сравнимое ни с чем ощущение, которое овладевало мною постепенно по мере проникновения, незаконного и справедливейшего в одно и то же время, к заветному полю почти боготворимого зрелища. Когда, минуя первый, предварительный, заслон, удавалось оказаться на территории стадиона, я испытывал приступ бурного и краткого ликования, которое тотчас же сменялось сосущей, обморочной тревогой: погоди радоваться, не сглазь, предстоит еще пройти основной, особо придирчивый контроль у самого входа на трибуны, и тут уже не оставалось ничего другого, как только сосредоточить все свои упования на одной-единственной призрачной мысли, равной в этот момент всему смыслу моего незаметного, но все же неповторимого бытия. Наверное, все же очень сильное желание обладает свойством претворяться в действительность – не потому ли мне вместе со случайными моими покровителями удавалось преодолеть и эту решающую преграду на своем пути. И вот, обессиленный свершившейся мечтой, я подымаюсь, почти несомый сомкнутой движущейся массой, на бетонную поверхность трибун, от внезапного, залитого пронзительным светом простора, тем более невероятного, что как бы заключенного, погруженного в гигантскую чашу, всякий раз, словно впервые, мне перехватывает дыхание. Ветер – всегдашний, стадионный, будто бы специально здесь обитающий вместе с музыкой, чтобы хлопать флагами и бодрить, – распирает мою тощую грудь. Я ловлю его губами, от нестерпимого восторга сами собою шевелятся мои пальцы, вполне отдавая отчет натиску переполняющих меня чувств, я сознаю, что счастлив и что ничего большего мне в жизни не надо.
Как же легко оно давалось в те годы, это изумительное чувство освобождения! То есть нелегко, конечно, я о том и пишу, каких непосильных трудов оно стоило, но как очевидно было, где его искать и путем каких устремлений добиться! Осознание цели, рядом с которой бессмысленны любые соблазны, разве не о такой познанной необходимости мечтаем мы теперь, разрываемые на части десятком противоречивых стремлений, из которых ни одно не сулит счастья! Да что там счастья, просто покоя! Просто!
Способ, столь счастливо и случайно мною обнаруженный, действовал безотказно. Не было в те годы ни одного матча, на который я не сумел бы попасть, даже некоторое неосознанное превосходство перед нашими дворовыми болельщиками ощущал я смутно. Дней за десять-пятнадцать до какой-нибудь многообещающей игры, например до приезда легендарной венгерской команды «Вашаш», начинали гадать и прикидывать, удастся ли на этот раз разжиться хотя бы парой билетиков на «восток», а я молчал скромно, уверенный втайне, что увижу знаменитых венгров непременно, используя то внезапное преимущество, какое обеспечивает мне малый рост и невнушительный вид – главные отравители моей детской и отроческой души. И ведь не одним «востоком» я обходился, но чаще даже «западом», где, несмотря на условия, во всем с «востоком» схожие, нравы царили более возделанные, не слышно было виртуозного мата, и пустые бутылки не гремели под скамейками, вообще тут собирались, как могу я теперь судить, знатоки футбола, не слепые патриоты одной-единственной команды, но ценители игры как таковой, можно сказать, эстеты, вопреки привычной иронии улавливающие в футболе некую абстрактную художественную суть, родственную балету или театру. Несколько раз побывал я даже и на «юге», испытав при этом едва ли не впервые душевное состояние бедного родственника, приглашенного приличия ради на богатую свадьбу. Даже чисто зрительские удобства «юга» не радовали меня, подавленного чинной здешней обстановкой, обособленностью каждого болельщика, разве что в трагические моменты игры снисходившего до коллективного безоглядного чувства. Да и то в самых контролируемых пределах – никто не позволял себе здесь ни чрезмерной радости, ни откровенной досады, не тянулся запросто через три головы к раскрытому портсигару, не хлопал оглушительно соседа по спине и прозорливых безапелляционных суждений, кстати сказать, тоже не позволял – тут, как это ни странно, не наслаждались игрой бескорыстно, тут именно «болели», сосредоточенно и сдержанно, за свою родную, не игрой случая, а ведомственной принадлежностью определенную команду. Вероятно, в наиболее чистом виде такая атмосфера возникала на чинном «севере», где футбол вообще воспринимался как часть важнейшей государственной политики – об этом я могу лишь догадываться, попадать туда мне не случалось.