Как это всегда и бывает, перемена жизни застала меня в тот самый момент, когда никаких перемен я не желал вовсе, когда устойчивость моего везения, усыпив природную мнительность, заставила меня поверить, что так оно и будет всегда. Между тем вполне можно было предвидеть, что везение робкого безбилетного просителя не может длиться вечно. С некоторых пор стал я замечать, что удача избегает меня. Если раньше сердобольная душа находилась в течение десяти-пятнадцати минут, то теперь самые отзывчивые на вид люди, а я уже научился их узнавать, окинув меня быстрым взглядом, с сомнением разводили руками. Так сказать – извини, брат! Да и контролеры, которые прежде удовлетворялись тем, что мою невзрачную личность заслоняла или подкрепляла собою чья-либо внушительная фигура, ныне решительным жестом отделяли меня от моего случайного покровителя, намекая тем самым на очевидную мою самостоятельность. В другой ситуации такое естественное признание только бы польстило мне, у ворот стадиона оно повергало меня в отчаяние. За два часа до матча являлся я под знакомые бетонные стены, гигантский круговорот толпы уже не пугал, а бодрил и внушал надежду, ведь именно в нем я привык улавливать свою фортуну, пока металась и колготилась толпа в поисках лишнего билетика, переругиваясь, ерничая и скандаля. Пока надеялась она на чудо, не унывал и я. Но вот редели постепенно легионы страждущих, счастливые обладатели билетов исчезали за воротами, откуда уже не доносилась музыка, где уже почти звенела священная тишина – первый признак близящегося начала игры. Уходили залить горе пивом нынешние неудачники, только упорные до фанатизма безумцы еще продолжали испытывать судьбу да алчные спекулянты билетами, ни за что не желавшие сбавлять цену, все еще надеялись на появление какого-нибудь загулявшего артельщика. Всех прочих болельщиков барыги холуйски презирали, за что и вызывали к себе глухую, медленно зреющую ненависть. Когда, наконец, она созревала, барыг били, вымещая на них праведный гнев бескорыстной болельщицкой души. Такая отверженность обозлила спекулянтов, потому что они предпочитали скорее прогореть, чем в соответствии с конъюнктурой благоразумно понизить цену.
Между тем со стадиона, из гулкой этой, переполненной страстями чаши, уже доносились внезапные вздохи, словно бы из одной необъятной всенародной груди исторгнутые, в одну секунду распаляли они мое воображение и одновременно растравляли душу: знать, что игра происходит совсем рядом, представлять себе ее коллизии, ощущать ее дыхание и не видеть ее – от этого можно было сойти с ума. Тем более что игру эту ожидали чуть ли не полгода. Сборная ФРГ, чемпион мира, впервые прибыла в Москву, а вместе с нею, опять же за всю историю московских международных матчей впервые, нагрянули ее болельщики – не один и не два, а несколько тысяч, можно сказать, что целая их зрительская масса со своими знаменами, медными трубами, барабанами и, надо думать, особенными нравами и манерами. Такое количество немцев, то есть еще большее, Москва видела лишь однажды, за одиннадцать лет до этого, когда пленную немецкую армию провели солнечным летним днем по Садовому кольцу; я помню их землистые, утомленные, незнакомые, нерусские лица, их круглые очки, солдатские линялые шапки, похожие на кепки лыжников; странно было увязать в сознании усталый вид этих подавленных, уморенных жарою людей со всеми теми бедами, которые осенили с самого начала и твою младенческую жизнь, – с сиротством, с эвакуацией, с возвращением из нее в товарных вагонах, с суетой бесчисленных проверок документов, пересадок, со льдом, покрывшим под Новый год паркет нашей комнаты, будто уличную мостовую, с вечным сосущим чувством голода, которого даже не приходило в голову стыдиться.