Так вот, вопреки дворовой солидарности, так мною ценимой, боготворимой почти, я болею не за «Спартак», а за ЦДКА. Бог знает почему так вышло. Быть может, думаю я теперь, общее обаяние армии, столь непосредственное тогда, тому причиной или же чье-либо первоначальное влияние – приобщить непосвященного к культу какой-либо команды, – это ведь все равно, что вовлечь язычника в лоно той или иной веры, фанатичным сторонником которой он постепенно станет. Убедив себя при этом, будто сознательно дошел до сокрытых в ней божественных истин, а не был вовсе ткнут в них носом игрою случая.
Я вот тоже считаю свою любовь неким одному мне доступным во дворе откровением и мужественно переношу неизбежную свою отверженность, которая исподволь дает о себе знать все теми же вечерами, когда посиделки превращаются в заседание клуба болельщиков. Как счастливы мои приятели, объединенные, можно сказать, породненные обожанием одних и тех же кумиров, поклонением одному и тому же спортивному знамени, одной и той же эмблеме! Мне ничего не остается, как только соблюдать тактичную сдержанность. Ради своего же блага. Пока я молчу, меня терпят, не задевают. Может быть, даже отдают должное моей немой стоической деликатности. Но стоит мне заикнуться о каких-либо достоинствах моих собственных любимцев, вполне, кстати, очевидных всему футбольному миру и вот даже во вчерашней газете воспетых, как шквал насмешек, совсем уж неделикатных, более всего меня касающихся, моей не очень-то выдающейся, по дворовым масштабам, личности, закрутит меня, приподымет и о землю шмякнет – не вылезай! Судьба мои осложнена и тем, что таких, как я, отступников во дворе – раз, два и обчелся. Если бы нас было чуть больше, мы, по крайней мере, не так бросались бы в глаза и, может быть, смогли бы образовать нечто вроде лояльной оппозиции господствующему во дворе вкусу. Но нас ничтожно мало, мы разрознены в своих симпатиях, к тому же некоторые из нас сохраняют их в глубокой тайне, предпочитая чисто внешне поддерживать общепринятые склонности.
Хотя, честно говоря, особого гнева среди товарищей наша ересь не вызывает. Она вызывает, как и подобает всякой ереси, более всего недоумение – в самом деле, неужели и вправду можно верить в чью-то иную звезду, кроме спартаковской, – на нас смотрят как на больных и обиженных богом, но терпят, как терпят в семье скрепя сердце неполноценного от рождения.
И все же однажды наступает пора нашей местной варфоломеевской ночи. То есть сначала еретиков решают обратить в истинную футбольную веру. Я узнаю об этом от Пента, и соседа по лестничной площадке Борьки – лучшего моего друга, с которым мы вместе тырили пустые бутылки у его пьяницы-отца, чтобы набрать деньжат на кино.
– Ты знаешь, – говорит Борька и при этом старается отвести глаза, – ты знаешь, – в голосе его появляется наигранная, на самого себя рассчитанная задушевная убежденность, – мы решили, что в нашем дворе все ребята теперь будут болеть только за «Спартак».
Я не спрашиваю, кто, собственно, кроется за подозрительно обтекаемым местоимением «мы», и не пытаюсь оспорить справедливость объявленного решения. Она вопиюще сомнительна, но я уже догадываюсь, какими благородными порывами, какими бесспорными словами о необходимости верной дружбы обосновывалась и подкреплялась эта мера. А ведь дружба у нас во дворе и впрямь замечательная, осмысленная, подвластная коллективному разуму. Вот приняли мы однажды, собравшись на крыльце, решение отменить во дворе оскорбительные, позорные прозвища и, что бы вы думали, от слова своего, как от закона, не отступаемся. Любители же «доводить», то есть дразнить, издеваться безнаказанно над товарищами, так схлопотали пару раз от всей компании, что присмирели и отказались от своих подловатых замашек. Да, ну почему же любовь к своей футбольной команде приравнивается к таким вот гадским привычкам? Разве она обижает кого-нибудь, оскорбляет чье-либо достоинство?