Внезапно я понял, что добрел до своего переулка. Как пес, потерявший хозяев, я пришел сюда, повинуясь инстинкту. Я жил здесь, на этом крутом московском склоне, двадцать восемь лет подряд, об его несуществующий уже булыжник я обдирал коленки, здешние дворы и закоулки были моей природой.
«Где те липы, под которыми прошло мое детство? Нет тех лип, да и не было никогда!»
Мимо обычных московских домов прошлого века, мимо бывших меблирашек, а ныне общежитий, мимо типографии, в которой теперь полиграфический техникум, мимо мещанских особнячков и безликих построек я добрался до дома три, собственное лицо которого нельзя было поставить под сомнение. Это была некогда усадьба купца первой гильдии Салтыкова, с садом, с многочисленными флигелями и невидимым с улицы задним подворьем. Самого купца, известного московского коллекционера и библиофила, убили в восемнадцатом налетчики, говорят, у букинистов весьма ценятся книги из разоренной тогда салтыковской библиотеки, в мое время дом три, заселенный с катастрофической плотностью, слыл одним из самых шумных и скандальных в нашем переулке.
Ноги сами вели меня, я вошел в ворота и вдоль палисадника направился к дальнему флигелю, где на первом этаже в квартирке, чудом выгороженной в двадцатые годы из бывших людских, проживает мой одноклассник Павлик Синицкий. Лет двадцать назад это была единственная отдельная квартира, куда я был вхож. Все мои родственники, одноклассники и дворовые друзья обитали в коммуналках, иногда небольших и вполне приличных, на две-три семьи, иногда в огромных, с бесконечными коридорами, где хоть в мяч играй да катайся на велосипеде, и гулкими уборными, куда вели двери, украшенные овальным матовым стеклом. В квартире Павлика, тесной от старомодной мебели, было так же по-старомодному уютно, отец его, спортивный тренер, в прошлом конькобежец и теннисист, играл на гитаре, мать постоянно пекла что-нибудь не по-нынешнему сложное и ароматное, а за печкой в своем уголке среди икон сидела восьмидесятилетняя бабка, ради которой я специально раздобыл православные святцы, чтобы вовремя поздравить ее с покровом или духовным днем.
Теперь все они умерли – и мать Павлика, и отец, и бабка. Теперь он сам хозяин в старом своем доме, глава семьи, отец двух девчонок – семи и трех лет.
Я постоял возле окон знакомой квартиры, они светились все тем же непоколебимым московским уютом, что и в те далекие зимы, лет пятнадцать или двадцать назад, когда мы с Павликом были неразлучны и виделись каждый день. Когда ни о своих, ни о чужих свадьбах мы и думать не думали.
Все правильно, все верно, все так и нужно. Куда же еще идти мне, одинокому пешеходу, позднему прохожему, гостю, улизнувшему со свадьбы втихаря, не солоно хлебавши – куда, как не к старому товарищу?
Я стряхнул снег с воротника и вошел в парадное. Павлик сам отворил мне дверь. Он был в старых тренировочных штанах и в тельняшке, словно бы в память о своей упущенной спортивной карьере и о службе на флоте.
– Привет, привет, а я уж на тебя всесоюзный розыск объявил. Три шестьдесят два за голову.
Это была его нетленная шутка. Прежде он давал за мою голову соответственно три двенадцать, два восемьдесят семь, а еще раньше – двадцать один двадцать, старыми.
– Здорово, шея, – улыбнулся Павлик и ради дружеской ласки прихватил меня своим излюбленным борцовским приемом. В такие мгновения мне сразу же становится очевидной тщета моей ежедневной утренней зарядки с утюгами вместо гантелей. Освободиться от этой товарищеской железной хватки невозможно. Я понял это еще в девятом классе.
– Ну-ка, ну-ка, – Павлик проницательно потянул носом, – все ясно, уже выступил. Лучшего школьного друга, конечно, не дождался.
Я принялся оправдываться, напирая особенно на свое самовольное и внезапное бегство со свадьбы.
– С чужой, надеюсь? – поинтересовался Павлик. – Со своей бы ты так просто не слинял. По опыту знаю.
– Это по какому же такому опыту? – В переднюю, улыбаясь, вышла жена Павлика, Татьяна, очень подходящая ему женщина, высокая, крепкая, румяная, как деревенская девушка. – Что-то я не припомню.