Наши кумиры, которых, кстати, многие из нас никогда не видели, делились именно на эти две категории. Одни казались небожителями, олимпийцами, богами, их манера играть, точнее, что-нибудь особенно характерное в этой манере – удар, рывок, обработка мяча – поражали воображение, однако и в частной жизни за ними по пятам следовала слава, недостоверная, окутанная облаком греховности и блеска, красноречивых умолчаний и загадочных намеков и оттого невыразимо притягательная. Другие, проходившие по дворам и переулкам под какими-нибудь свойскими, не слишком уважительными, но, в сущности, любовными кличками, не столько потрясали своими подвигами воображение, сколько радовали от души и удивляли – наши-то, во дают, а! – вот, пожалуй, какой психологический подтекст ощущался в этой радости и в этом удивлении.
Мифы разрастались и множились во время вечерних дворовых посиделок. В соответствии с календарем игр это случалось весной, в первые дни чемпионата, и в теплые сентябрьские вечера, когда драматургия первенства обретала уже все признаки обостряющегося конфликта.
Из подвальной своей комнаты, окно которой выходило к тому же в подворотню, подымался подышать на сон грядущий свежим воздухом дядя Жора. Облик его никак не сочетается в моей памяти с типичным образом подвального жильца, удрученного и раздраженного, как ни посмотри, своим положением. Это был крупный, не бледный ничуть и вроде бы даже всегда загорелый мужчина, по мальчишеским нашим представлениям, конечно же, очень взрослый, однако молодцеватый еще, громкий, решительный, одаренный резковатой мужской красотой в народном вкусе. Из другого подвала – честное слово, именно так оно и было, – правда, из подвала более благоустроенного, можно сказать, из нормальной городской квартиры, расположенной, тем не менее, ниже уровня земли, шикарной своей, так и хочется сказать, иронической походкой, шурша форменными клешами, выходил Ростислав. Десять лет отслужил он на Балтике, его появлению во дворе предшествовали утомительно цветистые рассказы о нем его брата, нашего товарища и вратаря Алика Нарышкина. Рассказы эти совершенно предвосхитили действительность. Старший брат нашего вратаря, оказавшийся, правда, не таким уж здоровяком, как можно было ожидать, производил впечатление настоящего флотского товарища, неподдельного «маримана», несколько утомленного то ли тяготами былой службы, то ли вынужденным пребыванием на сухопутной родине. Он был рыж, но не ярко, а как-то притушенно, с медным отливом, насмешливо взирали на мир его глаза, и впалую, веснушками осыпанную грудь украшала роскошная татуировка. Не какая-нибудь полублатная русалка, которых мы насмотрелись в бане, не просто якорь, какой за пятерку выколют тебе в любом переулке иголкой, обмакнутой в тушь, нет, поднявший все паруса корабль – бриг или корвет – режет форштевнем волну, а над ним распластала крылья неведомая морская птица – не то альбатрос, не то буревестник. Эту изумительную, словно картина Айвазовского, наколку мы увидели впервые в то жаркое майское утро, когда Ростислав, надо думать, после нешуточной вчерашней выпивки вышел во двор и сел на лавочку, расстегнув в похмельной истоме шелковую переливающуюся рубашку.
– Загораете? – подначила его расклейщица афиш Шура.
– Догораю, – в тон ей ответил Ростислав, с особым флотским шиком закусив папиросу «Беломор».
Ну и, конечно же, татарина Женю никак нельзя забыть, невысокого, изящного, одетого с не принятой во дворе аккуратностью, даже щеголеватостью, провожающего женщин особым, не то чтобы вызывающим или же оценивающим, просто обстоятельным и очень трезвым взглядом. Так, вероятно, опытный доктор взирает на прохожих, почти в каждом угадывая возможного пациента.
Конечно, не вся взрослая компания ограничивалась этими тремя персонажами, почти всегда прибивался к ней какой-нибудь тихо и скучно пьяный дядя Коля, или монтер Паша, пьяный, наоборот, буйно и крикливо, или шофер с третьего этажа дядя Саша, мало что смыслящий в футболе, но зато много понимающий во всем остальном и потому жаждущий высказать свое авторитетное мнение также и по вопросу вчерашнего углового или прошлогоднего пенальти. Мы, пацаны, а также и подростки почти призывного возраста, которых до сих пор я про себя называю «большими ребятами», составляли ту самую аудиторию, без которой невозможны ни дискуссия, ди вечер воспоминаний, особого рода публику, которой иногда разрешалось ввернуть в разговор и свое незрелое слово, и даже спровоцировать старших товарищей на особо крупный разговор по поводу нынешнего и прошлого состояния отечественного футбола.