Выбрать главу

– Борька, что, – спросил Павлик, уже догадываясь, в чем дело, – опять соскочил?

– Опять, – сокрушенно вздохнул Лёсик, однако смирение мало шло к его натуре, уязвленное отцовство требовало бурного излияния чувств, а потому в голосе его зазвенела раскатистость ресторанного скандалиста. – Вторую ночь, гаденыш, дома не ночует. Как ушел в пятницу утром, так, не заходя в школу, и слинял.

– Может, он у кого-нибудь из приятелей? – попытался я внести в разговор ноту умиротворяющего благоразумия. – Или у родственников?

– Какие родственники? – взвился Лёсик. – Они все у меня на проводе, чуть что – мгновенный сигнал тревоги. Как в Белом доме. А насчет приятелей ты прав, только у них ноги пообрывать надо, у товарищей этих позорных.

– Борька с хиппами связался, – пояснил Павлик, – видал, наверное, возле «ямы» ошиваются.

Разумеется, я видел. «Ямой» в нашем переулке назывался пивной бар, открытый на соседней улице лет десять назад, в момент некоторого оживления в сфере общественного питания. Мы с Павликом вначале радовались уюту этой пивной, деревянным столам и каменным сводам, мы даже неосознанно надеялись сделаться ее завсегдатаями, превратить ее в свой клуб, в свою, так сказать, «Ротонду», реализовать затаенную мечту о постоянном пристанище друзей – прекрасным мечтам не дано осуществляться. Уже через две недели пивная утратила всякую связь с новыми веяниями в московском общепите, она превратилась в заурядное злачное место, грязное и вонючее, с постоянным предчувствием скандала и мордобоя, повисшим в воздухе среди кругов табачного смрада. С некоторых пор на железных прутьях, огораживающих спуск в «яму», стала собираться молодежь – лохматые ребята с грязновато-серыми лицами, одетые в джинсы, заношенные до небывалой дерюжной сизости, залатанные на заду и коленях с нарочитой наглостью, а с ними «метелки», совсем юные девушки, растрепанные, щеголеватые и неопрятные одновременно, порочные круги темнели под их разрисованными наивными глазами, в пухлых детских ртах торчали сигареты. Курили девушки, словно невесть какое серьезное дело делали, с поразительно сосредоточенным, почти одержимым видом, с каким, вероятно, совсем недавно решали на контрольных задачки.

– Ты думаешь, они просто так пасутся? – продолжал Павлик, как и прежде, просвещая меня по части поветрий и метаморфоз переулочной жизни. – У них там целый клан, организация почище профсоюзной. Пацан вроде Борьки прибьется, его подберут, возьмут ночевать, клифт ему достанут вместо школьного обмундирования – у них чем рваней, тем фирменнее. А там, смотришь, к делу приспособят. Жвачку у иностранцев клянчить или «бомбить», ну то есть милостыню сшибать у прохожих, – компетентно пояснил он, – не как раньше по вагонам ходили, без нытья, без легенд о наводнении, представь себе, с улыбкой – поделитесь, граждане, с юным поколением, нечего над сберкнижками трястись. У них и лидеры свои есть, а как же, честь по чести. Самый главный, патлатый такой, хромой, на палочку опирается, как это – Чайлд Гарольд. Пальто до пят, глаза мерцают, под балдой всю дорогу. С бакланьем малолетним даже не разговаривает, тростью своей тычет: один – туда, другой – сюда. Что ты, играющий тренер! Я особенно на девок ихних смотреть не могу. – Павлик вздохнул. – Потому что про своих собственных думаю.

Я вновь попытался воззвать к благоразумию, теоретизировал о том, что хиппи в условиях нашей действительности – миф, химера, заурядное подражание, они не могут иметь под собою реальной почвы, поскольку их движение являет собою протест против чрезмерной сытости потребительского общества, а заодно и против материального изобилия, напрочь лишенного духовной основы, нам же, как известно, еще только предстоит преодолеть засилье дефицита, то есть нехватки. Что же касается духовности, то ее в нашем обществе, слава богу, пока хватает.

– Так что не понимаю, откуда они у нас берутся, – заключил я несколько туманно свое безупречное логическое построение.

– Из Голландии приезжают, – разозлился Павлик. – Из Амстердама прямо в наш переулок. Как ты раньше не замечал?

Между тем я был искренен, ничуть не кокетничал неосведомленностью, будто признаком каких-либо высших, неземных интересов моей души. Не строил из себя классную даму, удивленную неизящными манерами ломовых извозчиков. Моя причастность к настроениям и вкусам юношества и вправду ограничивалась мимолетными уличными впечатлениями. Практически я не имел о них точного представления. Они лишь долетали до меня изредка и будто бы издалека как отголоски парижской моды в былое время. Отчасти потому так получилось, что я сам еще не привык к мысли, что принадлежу к поколению, чья молодость, как ни посмотри, сделалась уже предметом воспоминаний. Я только теперь это постепенно осознаю, и то по боковым, случайным приметам. Узнавая внезапно в плечистом парне, едва ли не упирающемся затылком в потолок лифта, замурзанного соседского пацана, который вчера еще хныкал и дрался на лестнице с девчонками. В том-то и штука, что со времени этого «вчера» прошло уже шесть лет, целая жизнь – по масштабам мальчика, ставшего юношей, а со мною ничего не произошло. Я, как и раньше, езжу на работу на метро с двумя пересадками, сижу в той же самой комнате, на том же самом стуле и по-прежнему живу надеждой на счастливый случай, на мгновенную, ошеломляющую перемену судьбы. И в этом смысле, очевидно, сознаю себя личностью менее зрелой, чем многие молодые люди, окружающие меня на работе.