– Ничего, еще пару раз пристанут, и возьмет, – пообещал Павлик, – дурацкое дело нехитрое.
– То-то и оно, – лицо Лесина вновь сделалось горьким, несчастным и почти мудрым, – кто знает, может, в этот самый момент все и происходит. Ох, юноши, вот так и расплачиваешься за старые грехи...
Как-то отстраненно я подумал о том, что грехов в жизни Лёсика и впрямь наверняка хватало, жил он широко во всякое время, не стесняясь общественного пафоса, в любой исторической ситуации находя возможности для нормального, в своем понимании, существования, именно находя, вернее, отыскивая, а не то чтобы приноравливаясь к требованиям эпохи; такого первородного греха, надо отдать Лёсику должное, он не знал, вперед прогресса не забегал, во всяком случае, нынешние нравственные терзания стареющего грешника не вызывали сомнений и почему-то особенно трогали. Не только меня, но и Павлика, очевидно, потому что тот решительно встал из-за стола, заполнив своею мощью все кухонное пространство, и произнес совершенно спокойно и буднично те самые единственные слова, которые могли вселить в удрученного отца хоть какую-нибудь надежду:
– Ну что ж, придется опять самим искать. Силами собственной опергруппы. – И пошел одеваться.
Из детской комнаты появилась Татьяна. Она сразу же поняла, в чем дело, и взволновалась больше всех, несомненно, вообразив себе на мгновение с жуткой конкретностью, что одна из ее дочерей взяла да и не пришла домой ночевать.
– Погоди переживать, то ли еще будет, – искушая судьбу, обнадежил ее Павлик, уже снарядившийся для ночного похода. На нем был короткий овчинный тулупчик, из тех, что еще недавно почитались сторожевыми и шоферскими, продавались в деревенских сельпо в качестве прозодежды рублей по пятьдесят за штуку, а теперь сделались предметом русофильской моды и одновременно особого западнического щегольства. Павлик вероятнее всего приобрел эту пещь в достославные наивные времена, проявив дальновидную хозяйскую практичность.
– Так, так, – приговаривал он собираясь, – удостоверение дружинника тут, пригодилось все-таки, скажи на милость, деньги, фонарь – о! – чуть самое главное не забыл, – он достал с полки нечто вроде портативного прожектора, круглый массивный прибор, вызывающий в воображении сцены из заграничных фильмов, какие-то ночные погони, перестрелки, длинные автомобили, трупы на мокром шоссе.
– Ну ты, комиссар Мегрэ, вернуться-то когда рассчитываешь? – В голосе Татьяны по-прежнему ощущалось беспокойство, хотя, привыкшая к мужской жизни Павлика – к охоте, походам в баню, к внезапным, как стихийное бедствие, холостым пирушкам, – она никак не могла удержаться от насмешки.
– Там видно будет, – в тон ей ответил Павлик, как сложатся обстоятельства, – он нарочно подмигнул мне залихватски, желая поддразнить жену, будто отправлялись мы не на розыски пропавшего подростка, а ради молодецких гусарских приключений.
Уже на пороге мы обернулись, не сговариваясь, бросили прощальный взгляд на несостоявшуюся нашу трапезу, на классический этот московский натюрморт, уходящий уже в прошлое и потому тем более достойный вдохновенной кисти живописца, – лимонные корки, дробящиеся в гранях графина, дымящаяся разварная картошка, квашеная капуста с морозными редкими искрами.
* * *
Снег окружил нас в одно мгновение, мягкий, неслышный, обильный снег зимы, предчувствующей свой конец и потому как-то особо прощально красивой, – в последние годы я с грустью ловлю не только исчезновение лета, но и уход зимы. Странно, никогда не был я лыжником, не ездил на модные горные курорты ни в Терскол, ни в Бакуриани, чего там, забыл, когда на коньки-то становился в последний раз, и все же поздние щедрые снегопады оставляют в душе ощущение несбывшихся надежд и неиспользованных возможностей.
Мы поднимались вверх по переулку мимо домов, знакомых мне, как может быть знакомо собственное тело, и опять-таки странное дело: я впервые глядел на них глазами архитектора, отмечая с удивлением, что не так уж они безыскусны в первоначальной своей идее, что явственны в их нынешнем облике приметы русского стильного модерна, московского «либерти» и «сецессиона», а иной раз даже и российского «викторианства». Оказывается, стоит лишь выйти за пределы точно очерченной сферы жизни и взглянуть на нее со стороны, как на сразу же обретает законченные черты внешнего конкретного облика, ранее изнутри незаметного. Мой мир казался довольно-таки жалок, если уж смотреть правде в глаза, хотя и в нем попадались знаки былого процветания и даже канувшей изысканности, впрочем, скудные знаки, что уж говорить, но это был мой мир, и от него не пристало отступаться. Даже если уедешь невесть куда, за тридевять земель, даже если однажды от этих домов не останется и следа – от всей этой лепнины, овальных окон, рустовки под дикий северный камень, если однажды этот квартал, как и многие другие, сроют с лица земли, разнесут к чертям собачьим, из высших, разумеется, архитектурно-планировочных соображений, все равно он будет жить во мне со всеми своими флигелями, с бывшими каретными сараями во дворах, с истертыми ступенями своих подъездов.