В дальнем углу котельной, скрытая от меня вторым котлом, находилась дверь. Не такая, как прежние, не дощатая, не окованная жестью, а самая настоящая, цельнометаллическая, с тяжелыми четырехгранными рукоятками, посредством которых она должна была не просто запираться, но подгоняться, притираться, «задраиваться». Наивный «конец века», когда страховое общество «Россия» возвело наш дом с барскими, как тогда выражались, квартирами, не знал таких непроницаемых дверей, ими снабдила мирные здания нешуточная ядерная эпоха.
Павлик нажал на одну из рукояток и с напряжением толкнул дверь, она поддалась медленно, с металлическим ржавым скрипом.
– Прошу, граф, – торжественно, хотя и приглушенно, провозгласил Павлик, – вход – рубель, выход – два, как положено.
Мы шли по сравнительно чистому и сухому бетонному коридору, освещая дорогу фонарем, ступали тихо и осторожно, чтобы шаги не отдавались в гулкой пустоте, неожиданно я осознал, что это не просто подвал и не просто котельная, это уже особая среда, не зависящая от тех обыкновенных квартир с телевизорами и книжными стеллажами, которые расположены над нею. После двух-трех поворотов среди глухих стен и между плотно закрытых дверей я вдруг ощутил не то чтобы страх, но тягостное, навязчивое беспокойство.
Поразительно, так уже было однажды, лет двадцать, а может, восемнадцать назад. Мы с Павликом шли декабрьским вечером по нашей улице, и я испытал внезапно такую же вот неизъяснимую тревогу. Я догадался тогда, что причиной ей были назойливые, размеренные шаги, которые раздавались за нашими спинами. Вот ведь какое дело, улица была полна и встречного и попутного народу, и тем не менее как-то сразу сделалось очевидным, что шаги эти имеют к нам самое непосредственное отношение.
«Я тут двум фраерам на катке рыла начистил, – тихо сказал тогда Павлик, – к девчонкам нашим приставали. Так они, наверное, права качать пришли, не иначе».
Мы пошли медленнее на всякий случай, шаги зазвучали реже. Самое обидное, что некуда было свернуть, чтобы оглядеться, а переулок свой мы уже миновали. Мы все же остановились разом, не в силах выносить неизвестность, и в ту же секунду пас обступили. Их было четверо, довольно-таки крепких и рослых парней, хотя несомненным силачом выглядел из них только один. Он же и был атаманом, личностью, единственным опытным человеком в том деле, которое они замыслили. А замыслили они нас ограбить – ни более ни менее. Почему именно нас, по какой причине, до сих пор ума не приложу, правда, на Павлике было приличное по тем временам пальто, зато уж мое должно было гарантировать мне полнейшую безопасность во всех тогдашних проходных дворах и темных переулках. Скорее всего это были неопытные грабители, им необходимо было решиться – теперь или никогда, вот они нас и прихватили. На нашей собственной улице, в ста метрах от нашего родимого переулка, где в эти самые мгновения в каждой подворотне, как на посту, торчали с «беломором» в зубах наши кореши, изнывающие от вынужденного безделья, свято верящие в кодекс уличной чести.
Не знаю, дрожали ли у меня губы. Наверное, дрожали. Но я так и вижу, как дрожали они у «грабителей», по крайней мере у новичков, у неофитов, которых главарь нарочно подбадривал ценными указаниями. В «пистончике», – говорил он, – в «пистончике» у него поищите». Что у меня могло быть в «пистончике», разве что так и не отосланная школьная записка? Они неумело шарили по мне своими, должно быть, от волнения влажными руками, и стыд был самым жутким и унизительным моим ощущением, именно стыд, а не страх. Хотя и страху хватало. Разочарованные, обманутые моей бедностью, грабители уставились на атамана. Я понимал, что в своем смущении и растерянности они вдвойне опасны, что им стоит подколоть нас ножом, самодельной финкой с наборной плексигласовой ручкой, раз уж другого доказательства отчаянной своей смелости они от нас не добились. «Что смотришь?» – после секундного обморока спросил Павлик главаря. «Да вот думаю, что на тебе мне нравится», – ответил тот, рисуясь перед своей командой. «Ну и что же, нашел?» – опять спросил Павлик то ли дерзости ради, то ли норовя выиграть время. «Да вот хотя бы перчики, – улыбнулся главарь и решительно взял Павлика за кисти. – Смотри! Чистая кожа и на меху». Павлик покорно поворачивал кисти, словно и впрямь специально демонстрируя перчатки, с которыми предстояло расстаться, и атаман рассматривал их придирчиво, как в магазине, будто бы сомневаясь, брать или не брать, и в то же время сознавая, что завладеть ими он может в любую секунду. Рисовка его и сгубила. В то мгновение, когда он совсем было решился, Павлик вдруг ударил его в лицо только что вялой, безвольной, покорной, в секунду отвердевшей рукой – жестоко ударил и беспощадно, вложив в удар всю жажду мести и справедливости. Потом мы опрометью помчались в наш переулок, и спустя несколько минут целая орава наших приятелей, обрадованных возможностью почесать кулаки по столь редкому благородному поводу, выкатилась на улицу, однако обидчиков и след простыл.