– Так уж и все? – совершенно искренне изумился Павлик.
– Все, – жестко подтвердил Шиндра. – Куда ни ткнись, везде одно старье окопалось. Если кар приличный едет, наверняка в нем какой-нибудь лысый клиент сидит. Замазаться могу на что хотите. Джинсы фирменные на зипперах, – поворотом кисти он изобразил движение «молнии» в роковом для штанов месте, – тоже расхватали. Им, видите ли, тоже хочется укрыть свои бледные ноги. Не успели вовремя, делали карьеру и подымали целину. А нам куда податься? Укажите, будьте любезны. Может, даже проводите... Во Дворец культуры мукомолов и железнодорожников. Рафаэль, ты пойдешь во Дворец культуры?
– А чего я там не видал? – протянул красавец безразличным голосом обитателя последней парты. – Что я там делать буду? – Он еще пришепетывал грациозно, и получалось вполне салонно: «фто». – «Барыню» в танцевальном кружке плясать? Или лекции ихние слушать о любви и дружбе?
– Вот-вот, – Шиндра оскалился высокомерно и зло. – А мы уж как-нибудь без лекций. На практике...
Вся компания рассмеялась, но не очень громко, очевидно, только-только приходя в себя от испуга и догадываясь, что никакими официальными полномочиями мы не облечены.
– И вообще, – вдруг пожала плечами пренебрежительно одна из девиц, шатенка, – кому здесь не нравится, может уйти. Мы, кажется, никого сюда не приглашали.
Я взглянул на ее лицо, довольно хорошенькое, нежное, свежее, будто бы акварелью написанное несколькими уверенными и в то же время небрежными мазками. «Клякса» назвал я ее про себя.
– Не очень-то вы гостеприимны, – вздохнул Павлик. – Ну что же, если помешали, простите, так уж вышло. Где вы собираетесь, чем занимаетесь, практикой или теорией, не мое дело – вы люди взрослые...
– Вот именно, – сказала обиженно еще одна девица, высокая, с хорошей, вполне сложившейся фигурой. Щеки ее дышали жарким алым румянцем, казалось, к ним и прикоснуться нельзя – обожжешься, такое неистовое здоровье я видел лишь у вальяжных кустодиевских купчих. Она жевала резинку, и ленивая хамская пренебрежительность, неизбежно связанная с этим занятием, поразительно противоречила ее чинному крестьянскому лицу.
– Не перебивай, когда старшие говорят, – остановил ее Павлик и продолжал: – Вы сами за себя отвечаете, самим и разбираться пора, чего можно, чего нельзя... – Он запнулся на мгновение, и я впервые уловил в его голосе что-то похожее на неуверенность.
Павлик помолчал еще секунду и, чувствуя с заметной досадой, что теряет почву под ногами, поспешил форсировать свою речь энергичной и мужественной интонацией:
– В общем, так, ребята, делайте, что хотите, я вам не пенсионер-общественник из товарищеского суда, про непорочную свою юность рассказывать не стану. Тем более, чего не было, того не было, – Павлик улыбнулся, – точнее сказать, всякое бывало, вспомнить есть о чем в более располагающей обстановке. А вы мне вот что скажите: тут один пацан из дому слинял, три дня пропадает... в прямом смысле пацан, мальчишка, главный герой жизни – крокодил Гена...
– Смотрите, как трогательно, – Шиндра окончательно убедился, что визит наш носит сугубо частный характер, и потому совершенно осмелел, – отцовское сердце разбито, бедная мама рыдает, бабушка сандалии откидывает. И в самом деле, мальчику пора мульти-пульти смотреть, а он сделал ноги, соскочил из-под родительского крова и, наверное, уже вошел в систему. Совсем не в ту, в какую хотели бы добрые родители. Сочувствую. Примите наши искренние соболезнования, поклон супруге и все такое прочее, но мы-то здесь при чем?
– Не гони картину, – устало, но властно перебил его Павлик, – сам понимаешь, при чем. Чего дурочку-то строить? Прекрасно знаете, о ком я говорю. О Борьке Полякове из дома три.
– Ой! – радостно вскрикнула третья девушка, тоже чрезвычайно симпатичная, – просто все как на подбор, – миленькая такая, тоненькая брюнетка, подстриженная под мальчика и на мальчика похожая, балованного, капризного. – Боря! Такой клевый мальчик! Просто прелесть! Прямо укусить хочется!
Девчонки расхохотались, теперь уже вновь своим привычным, ярмарочно визгливым смехом.
– Заткнитесь, мочалки! – огрызнулся на них Шиндра. – Понимали бы что, твари позорные! «Прелесть, прелесть»!
Я даже подивился этой его мгновенной горловой ярости. Впрочем, она тут же и угасла.
– Мы что же, по-вашему, дорогие товарищи, няньки? Старушки с бульваров – повторите, дети, «Анна унд Марта баден»? – Эти вопросы Шиндра задавал вполне уравновешенным, едва ли не рассудительным тоном. – Или, может быть, пионервожатые? Из старших классов? – Он мотнул своею жидкою волосней в сторону девиц, снова усевшихся на продавленное канапе. Кустодиевская, чуть подобрав свои изобильные ноги, так и фыркнула.