– Нашим гостям, видите ли, родительские чувства покоя не дают. Спать не могут наши дорогие гости, как бы с ребенком чего не вышло. Как бы ребенок раньше времени аттестата зрелости не получил!
Девчонки опять взвизгнули, в такой определенной интонации прозвучала последняя фраза.
– А вы никогда не интересовались, может, мальчику скучно? Вы вообще знаете, что это такое – скука, от которой только и остается рвать когти куда глаза глядят?
– От чего же это? – не слишком уверенно полюбопытствовал Павлик.
– А от всего. От уроков, от учителей, от фейсов их протокольных, от телевизоров, от дач в Малаховке! От всей вашей жизни, в которой ничего не происходит, хоть тресни, хоть волком вой! Все заранее известно, как расписание уроков. А больше всего от легенд! От воспоминаний бесконечных – мы воевали, мы голодали, мы любили – ну сколько еще можно? Ладно, я согласен, я верю, что все это было, только когда? В прошлую пятилетку? А может, в прошлом веке? А жизнь, как вы правильно понимаете, дается один раз. Мы сегодня живем, сегодня, теперь, сейчас! Понятно вам или нет? Нам вспоминать нечего, а ждать некогда!
– Это ясно, – просто согласился Павлик. – Я сам в вашем возрасте терпеть не мог, когда плешь проедают. Нотаций этих, нравоучений... Только так ведь тоже нельзя – «чего сами не видели, того и знать не хотим». Нерасчетливо как-то получается. Глупо даже. И тоже ведь скучновато – никто не авторитет, стремиться некуда, все достигнуто, так, выходит. Подвал, гитара, «бормотуха» за рубль двадцать и вечная молодость. А потом, извините меня, рассказы рассказам рознь. У нас во дворе дядя, например, Жора был, флотский товарищ, мариман классический... так он нам, тогда пацанам еще, про Керченский десант рассказывал, у меня до сих пор комок в горле стоит...
За дверью, в соседних комнатах послышались торопливые шаркающие шаги и тяжелое дыхание, прерывистое, надсадное, со свистом и хрипом. Через несколько секунд в комнату с ходу ввалился Лёсик, багровый, потный, в распахнутой шубе, один рукав оказался вывожен в известке. Лёсик даже и не разобрался, по-моему, как следует, тут ли его сын, один лишь вид компании привел его в паническое неистовство.
– Паша! Ты с кем разговариваешь? С шелупонью этой? – дурным голосом, задыхаясь астматически, заблажил Лёсик. – Их же давить надо, хулиганье проклятое! Кончать на месте! А ты с ними ля-ля разводишь...
– Леонид Борисович, попридержи коней... – начал с досадой Павлик, но тот уже с былою и совершенно неожиданной прытью бросился к Шиндре. Руки его тряслись, ярость клокотала в горле. Истошно завопили девчонки, а Шиндра пружинисто вскочил, согнулся по-борцовски и выставил впереди себя гитару:
– Отзынь, мужик, промеж рог заеду!
Лёсик и впрямь сделался похож на обезумевшего, загнанного быка, глаза его налились кровью, на губах пузырилась пена.
– Вы видите, что делается? – обернулся он к нам, – Это же бандит, штопорила форменный, ему же убить – раз плюнуть! Чего же вы встали как просватанные? Их же брать надо немедленно по одному – и в «четвертак»! Я «луноход» милицейский предупредил, поблизости крутится. Сдадим их через минуту в КПЗ, как миленькие расколются...
– Сядь, Леонид Борисович, успокойся и сядь. – Павлик обхватил Полякова, тот вырывался, ерепенился, брызгал слюной, но вдруг утратил весь свой пыл и рухнул, тяжело дыша, на канапе, в одну секунду превратившись в разбитого, задавленного одышкой старика. Девицы сразу же брезгливо отодвинулись на другой конец. А Шиндра все еще стоял в углу, держа гитару за гриф – испытанное дворовое оружие, – и на губах его змеилась надменная улыбка.
– Видели, до чего человек дошел, – будто бы даже извиняясь, сказал Павлик. – Как вы думаете, большая радость в его возрасте по подвалам шастать? Потешихи устраивать? Сын у человека пропал – вы хоть представить себе можете, что это такое?
– Рафаэль! – уже свойским, обычным тоном, совершенно не замечая нас, произнес Шиндра. – Ты слышал, мой френд, у товарища горе. Нацеди ему стакан, пусть успокоится. – Он бросил взгляд на бутылку и тут же изобразил на лице глубочайшее огорчение. – Ах, ах, ах, что же я говорю, вино выпито. Какое разочарование! И горлы наши совершенно заскучали. Ну-ка, Рафаэль, слетай на плешку, надыбай еще керосину!
– Что ты, Шиндра, – немного испуганно возразил высокий юноша все с тем же изысканным пришепетыванием «фто ты», – ты же видишь, который час, где ж я тебе достану? У меня и башлей-то нет.
– Фу, какой жаргон, – капризно поморщился предводитель, – «башлей»! Где ты только научился, таких порядочных родителей сын, такой красивой мамы. Копейки, мой френд, копейки! Пойди где-нибудь, попроси понастойчивей. Ты у нас юноша заметный, пленительный, как теперь говорят. Займи у маминого знакомого. У того фрайера, который на белом «мерседесе» ездит. Давай, давай, не заставляй меня краснеть перед старшими товарищами. Они дисциплину любят – учителей и милицию. Жить без них не могут. Но ничего, милиция тоже не против кайф словить.