– Подруга... чтобы меня шокировать, ты знаешь, что должна сделать? – Павлик весь пошел морковными пятнами, на него было больно смотреть, так яростно переживал он свое непривычное бессилие.
– Вы уж извините, – бесхитростно произнес Шиндра, его глаза, и без того узкие, превратились в жесткие тире, – мы ведь не эгоисты. Не меркантильные люди, запомните на всякий случай. Не укупишь. За собственность не держимся – ни моего, ни чужого, все братски. Все добровольно, как в «Молодой гвардии». Смерть индивидуализму. Слияние душ в одно целое, правда, по телевизору этого не показывают.
Вот тут я понял, что все напрасно – и наши ночные поиски, и воспоминания, и неуклюжая дипломатия Павлика, и Лёсиковы жалкие попытки деньгами расплатиться за то, за что и другими-то средствами не расплатишься. Я впервые почувствовал под ложечкой страх, а вернее, даже отчаяние, и тоску, и холод, и безысходную злость, которая в итоге меня же душит, ранит мое собственное и без того исколотое самолюбием нутро.
Откуда в разрушительстве, в безжалостной пустоте, в душевной выжженности такая власть над воображением, над сердцами, такая победительная уверенность в себе, такая безотказная притягательная сила? Неужели так пресна и пуглива моя добродетель, и честь моя – всего лишь заурядное занудство, раз не завладел я ничьим умом и сердца ничьего не потряс, ни разу в жизни не поймал на себе влюбленного или восторженного взора? Куда же завели меня деликатность и порядочность, тонкая душевная организация, какие проценты нажил я с этого неподдельного капитала? Ах, я понимаю, считаться не приходится, что же это за добро, которое ищет себе вознаграждение, но все-таки, все-таки... Не о прибыли речь, а хотя бы о справедливости. Мы проиграли, ничто нам не помогло: ни знание жизни, ни местное происхождение. В годы моей юности, заносчивой и гордой невероятно, я жал в предвкушении великих событий, которые только оттеняли собою ничтожество моей тогдашней жизни. Я думал, что все только еще будет, я завидовал, чисто и вдохновенно, не богатству, не изобилию, а совершенности чужого бытия, отсвету славы, отблескам, которые бросала любовь. Считал, что жить стоит только ради этого. Ради того, что непременно будет и со мною. Предполагал тогда, что жизнь – это долгая дистанция и не стоит выкладываться сразу. А вот этим ребятам смешна моя нищенская терпеливая мудрость.
– Странно, – произнес я неожиданно для самого себя, – а я ведь уже был сегодня на свадьбе.
– Смотрите, как интересно, а где же, если не секрет? – Я даже не разобрал, кто из девиц обратился ко мне с насмешливым вопросом, потому что не на них я смотрел, передо мной маячило лицо Шиндры – плебейское, плосконосое и очень мужское, несмотря на хилую мальчишескую небритость.
– Не секрет, – ответил я тихо, совсем не таким авторитетным, как хотелось бы, тоном, – в ресторане Дома артистов.
– Ой-ой-ой! – хором пропели девы, и кустодиевская жеманно потупила взор.
– Представляю, как вам неуютно после тамошней... – она подыскала наконец слово, ироническое, разумеется... – атмосферы:
– Да нет, ничего. Даже наоборот. Я ведь там впервые в жизни был, как ни странно, а здесь, – я обвел взглядом крашенные известкой стены газоубежища, – здесь, можно считать, прошли мои лучшие годы. Один уж по крайней мере, когда я был абсолютно счастлив вопреки обстоятельствам.
– Когда же это происходило? – недоверчиво и как бы между прочим поинтересовалась «клякса».
– В сорок первом. Мне тогда исполнилось полтора года от роду. Замечательный возраст!
– И главное, мозги совсем свежие, – съязвила кустодиевская, пуская своею жвачкой пузыри, розовые, химические, наглые в своем подобии слюне дворового идиота, – раз все так хорошо запомнили.
– Запомнил, – я старался не замечать насмешек, не поддаваться на их назойливую провокацию, – память и не такие номера выкидывает. В этом доме, чтоб вы знали, до революции балерина знаменитая проживала. Надежда Савицкая. Как раз над тем местом, где мы сейчас, в первой квартире. Представляете, когда это было? А мне иногда кажется, будто я гулял под ее окнами. Май месяц – вечер, шторы раздвинуты, цветы видны в корзинах, и вальс из глубины квартиры слышен, вздыхающий, колеблющий занавеску... Что это? Фантазия? Воображение разыгралось? Но ведь в том-то и дело, что я все это помню. Не то чтобы знаю или, скажем, могу себе представить, именно помню.